Анатолий Величковский: Нерукотворный свет

Анатолия Величковского можно назвать парижским поэтом не потому, что он долго жил в Париже. Он русский парижанин — по своей близости к другим, уже почти вымершим поэтам-парижанам. Кое-что сближает его поэзию с т. н. «парижской нотой», с поэтами из окружения Георгия Адамовича: простота в изложении, недоверие к риторике и к авангардным экспериментам. Величковского, несомненно привлекал Владислав Ходасевич — антипод Адамовича и его поклонников. Ходасевич был тоже мрачным пессимистом, видел суету, жестокость бессмысленность, но в противоположность «парижско-нотным» поэтам, не разочаровывался в искусстве, ценил мастерство и свой скепсис, иронию заключал в чеканные стихи. Вот строфа, написанная Величковским в ключе Ходасевича:

Правда, таких чеканных стихов у Величковского немного. Он и не стремился к совершенству, а к чему-то другому: ждал чуда и иногда приближался к нему поэзии.

Творчество Величковского не сразу приоткрывается и требует прилежного внимания. Он иногда высоко поднимался, взлетал, но после длинного разбега. Вот одно из его самых замечательных стихотворений (Не правда ли, жара сильнее) с примечанием — «написано в городе Виши». В первых строфах ничего особенного, только поэтичное описание летнего дня: сверканья солнца, голубая дама, четыре лебедя… Но какой взлет в последней строфе:

Так Величковский смело, свободно отдается наитию и поет гимн миру, вместе с ним «пришедшему» из другого. (То есть, значит все мы метафизического происхождения). Здесь тоже мистическое озарение, что и у Достоевского. Это не только мистика, но и высокая поэзия. Какое здесь слышится царственное провозглашение, какое торжественное свидетельство истины, открывшейся поэту. Это лирическое чудо. Отмечу и счастливые созвучия и плавность в первой строке: Все видимое мной любимо…

Не так уж часто, но всегда незаметно-скромно, целомудренно соприкасается поэт с божественными тайнами мира и тогда видится ему «нерукотворный свет» (как назвал он эту книгу, изданную уже после его смерти). Еще одна прекрасная метафизическая строка:

Это не чуждый христианству пантеизм. Есть здесь живое ощущение Бога в Природе, но Бог с природой не отождествляются.

С благодарностью и радостным удивлением перечитываю все четыре книги Анатолия Величковского. Все его лучшие стихи понемногу сливаются в единым, но с разными вариантами, «великий драгоценный шум» (так он сам определил поэзию). Это и «сердечная музыка» в стихах, обращенных к жене или посвященных памяти любимых собак, но это и диссонанс в тревоге, ропоте (крик сыча), а также и тихое одиночество, (когда я сам себе товарищ). Слышатся и искушающие голоса — «не верю в Бога», но с признанием, «не верю, но хочу…» и тут же звучат гимны и вспыхивает тот «нерукотворный свет». Было Величковскому что сказать и что спеть. Слышу эти его строки:

Он чувствовал себя побежденным, отмеренной ему судьбой, но, как настоящий поэт, находил в себе лирическую силу петь не только о горестях, но и о радостях. Хочется, увы, посмертно поблагодарить его за «драгоценный шум» стихов.

Я познакомился с Анатолием Величковским лет двадцать тому назад в Париже, но это была мимолетная встреча. Во второй и последний раз я видел его там же, осенью прошлого года. Меня привез к нему, наш общий друг Р. Ю. Герра.

Крутая лестница. Тесное помещение под самой крышей. На широком диване, обложенный подушками — величественный старец, если не по летам, то по виду. Был он тогда уже сильно болен. Кого он напомнил? Короля Лира? Нет, скорее князя Меньшикова в сибирском Березове: уже не «счастья баловень», не «полудержавный властелин» а смирившийся изгнанник… Длинный нос, с горбинкой, высокий лоб, нависшие седые брови, густая грива… Внимательные умно-печальные глаза. В них тоска и будто вопрос: что нас ждет всех «там»? Тихий голос. Ему трудно говорить. Он задыхается… Было жаль Анатолия Евгеньевича, но и охватывало восхищение его тронутой морозом серебристой осенью…