Дмитрий Сухарев (Сахаров) - При вечернем и утреннем свете

Дочь ли киевского князя
Прикопала русский корень,
Чтобы, в грот как в гробик влазя
И судьбе своей покорен,
Здесь долбил печерский инок
Белый камень и суглинок?

Кто придумал, что в пещере —
Ближе к богу?
Эти щели
По соседству с преисподней!

Ах, насколько превосходней
Жить повыше,
Жить на крыше,
Сверху истины глаголя!

Я — гойя [5] Гойя (венг.) — аист. …

Так мирно в Ти́хани ночами.
Лишь истребители впотьмах
Нет-нет рванут ночное небо,
И двери хлопают в домах.
Двадцатый век, большой размах,
Большие скорости и страсти,
Ночное небо рвать на части —
Хороший тон.
И снова тихо.
Небо, сводящее концы с концами,
И темное мерцанье —
Балатон.

Фонарь на моле миг да миг,
Сверчок какой-то свирк да свирк,
Брехун далекий гав да гав,—
Но несинхронно.
Такой, ребьята, лайф.
Такой, ребьята, лайф у Балатона.

Гляди, ребята, веселей,
Ей-ей, от хлопанья дверей
Еще никто не умирал.
Неплохо!
Такой, ребята, лайф.
Эпоха Большого оптимизма.

Пела песню женщина из Пешта
Над моей веселой головой,
Над моими бойкими кудрями,
Над горячей кровушкой моей.

Пела чисто, истово, красиво,
Чуть умолкнет, все кричали: пой!
Разводил руками: «Ну и сила!» —
Аккордеонист полуслепой.

А моя головушка распухла,
Я не знал чужого языка,
Но порывы темного рассудка
Холодила женская рука.

«Жил я, жил, голубушка, и дожил
До своих до выдержанных лет —
Вот и весел, как осенний дождик,
И кудряв, как бабкин табурет;

Вот и маюсь, будто в одиночке,
Прижимаюсь лбом к твоей руке;
Вот и бормочу четыре строчки
На своем родимом языке».

Аккордеонист полунезрячий
Сатанел от дыма и жары.
Помню голос дивный и горячий,
Я его не слышал с той поры.

Я не шел, голубушка, за гробом,
Не читал прощального письма
И гадать не смею, что за прорубь
Ты себе назначила сама.

Но я помню, помню этот голос,
Вспоминаю пальцев холодок,
Не забуду темный этот город,
Эту ночь и винный погребок.

Аккордеонист полунезрячий —
Как же он старался, старина!
Выложился, справился с задачей,
Не забылась песня ни одна.

Деревня спит. Лишь кошки под луною
Живут какой-то жизнью потайною,
Они черны иль черноваты —
Все.
Их дерзкие свидания чреваты
Последствиями. Кошки на шоссе.
Показан мне
Вечерний моцион,
И он
Меня ведет к кладбищенской стене,
По ней, я вижу, стелются коты,
Танцующие ритуальный танец,
Сиренью тянет, ирисами тянет,
На черном прорисованы кресты.

Я так скажу:
Давно ли в страхе
Я вздрагивал при виде мертвеца?
Но гроб за гробом на плечо ложился,
И робости мой дух лишился,
Я более не отвращал лица.
Когда — так медленно — покой входил в отца,
Он и в меня входил, лишь мерою иною,
Лишь истиной, что очередь за мною,
И я не отвратил лица.

Сиренью тянет. Ирисами тоже.
Их много у кладбищенский стены.
На ней видны
Внезапные перемещенья кошек.
Я так скажу теперь:
Теряем и теряем год от года,
Но новая свобода
Приходит к нам взамен потерь,
И с нею — новая забота.
Она годов отнюдь не удлинит,
А впрочем, что за радость — век прокиснуть,
Не так уж страшно этот свет покинуть,
Таким покинуть —
Вот что леденит.

Сиренью тянет, ирисами тянет,
А человека тянет в дом, к огню,
А в доме ни души.

Так медленно чиню
Свои карандаши…

Зачем ты уехала, Сьюзин?
Померкли мои берега.
На землю, на бедную землю
Ложится вечерняя тень,
И гаснет звезда, не успев разгореться.

Куда ты уехала, Сью?
Ложатся вечерние росы
На бедную землю мою,
И нету ответа.

Ни весен,
Ни писем,
И осень умрет за окном,
И вряд ли, я думаю, сблизим
Стаканы с венгерским вином.
Да я и не думаю ждать:
На черной озерной воде
Нельзя отогреться звезде,
И гаснет звезда, не успев разгореться.

Вот холода начались.
Нынче с утра Балатон
В белом —
А клен в золотом,
Млечен —
А мол молчалив.

Каждый ларек заколочен,
Шелест рождают шаги,
Осень —
Косматая псина
Мерно бредет у ноги.