Арсений Несмелов - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I - Стиховорения и поэмы

Но, умная, вы видели насквозь
И скрытое под шелком полумаски,
Ленивое славянское «авось»,
Кололи колко острые гримаски.

И вдруг в гостиных заворчало «вор!»
Над узелком испытанной развязки,
И щупальцы склонявший осьминог
Был ранен жестом смелой буржуазки.

В углах души шуршит немало змей,
От тонких жал в какую щель забиться?
Но Бог сказал: «Страдай, ищи… сумей
Найти меж них орла и голубицу».

Вот — Идиот. Не мудр ли он, когда,
Подняв свой страх, стоит, тоской пылая?
Но обрекла на страшные года
Свой бледный бред мятежная Аглая.

Вот «пьяненький»… И он в луче небес,
В щетине щек свою слезу размазав,
Но яростен, когда терзает бес,
Логически-безумный Карамазов.

Все близкие… Идут, идут, идут
По русской окровавленной дороге.
И между них, как злой и мертвый Дух, —
Опустошенный сумрачный Ставрогин.

И умер ты, и прожил жизнь, ища,
И видел мрак и свет невыносимый:
То нигилист глядел из-под плаща,
То в истину поверивший Зосима.

Люблю тебя, измученный пророк,
Ты то горел, то гас, то сердце застил,
И всё ж ты пел (хотя бы между строк)
О нежности, о жалости, о счастье.

В вас — вечное. Вы знали Вавилон
И рек его певучие печали,
Вам Ханаан вознес цветущий склон,
За вами львы сирийские рычали.

И образ ваш в былом неопалим:
Для вас Давид играл на вечной арфе,
Вы защищали с ним Иерусалим,
Христос — для вас — зашел к мещанке Марфе.

Не вами ли сраженный Олоферн,
Скользнув в крови, упал на плащ парчовый?
В вас быстрота антиливанских серн,
Влюбляетесь и мстите горячо вы.

Единая под тысячью личин
(Ревекки, Лии, Сарры и Юдифи),
Ведь это вы, одушевив мужчин,
Бросали их гореть в бессмертном мифе!

И тайна глаз горящих глубока,
Черней, чем плод и кожура маслины.
Не вы ли в Рим послали рыбака,
Сверкнув пред ним в хитоне Магдалины?

В вас женственности творческий экстаз
И пламенность могучей вашей расы,
Для вас и Дант, и восхищенный Тасс
Бросали стих — как сталь — о медь кирасы.

И в пальцах ваших, вырвавших из нот
Величие томящего Шопена,
Текут века, и в ночь не ускользнет
Былых племен омлеченная пена.

Я живу в обветшалом доме
У залива. Залив замерз.
А за ним, в голубой истоме,
Снеговой лиловатый торс.

Та вершина уже в Китае,
До нее восемнадцать миль.
Золотящаяся, золотая
Рассыпающаяся пыль!

Я у проруби, в полушубке,
На уступах ледяных глыб —
Вынимаю из темной глуби
Узкомордых крыластых рыб.

А под вечер, когда иголки
В щеки вкалываются остро,
Я уйду: у меня на полке,
Как Евангелие — «Костер».

Вечер длится, и рдеет книга.
Я — старательная пчела.
И огромная капля мига
Металлически тяжела.

А наутро, когда мне надо
Разметать занесенный двор,
На востоке горы громада —
Разгорающийся костер.

Я гляжу: золотая глыба,
Великанова голова.
И редеет, и плещет рыбой
Розовеющая синева.

И опять я иду на льдины,
И разметываю в лесу,
И гляжу на огни вершины,
На нетлеющую красу…

Если сердце тоска затянет
Под ленивый наважий клев —
Словно оклик вершины грянет
Грозным именем: Гумилев!

Подует ветер из проклятых нор
Пустынной вулканической Камчатки,
Натянет он туман на зубья гор,
Как замшевые серые перчатки.

Сирена зарыдает на мысу,
Взывая к пароходов каравану;
На кладбище, затерянном в лесу,
Невмоготу покойникам… Восстанут.

Монахиня увидит: поднялись
Могучие защитники «Варяга»,
Завихрились, туманом завились
И носятся белесою ватагой.

И прочитает «Да воскреснет Бог»,
И вновь туман плывет текучей глиной,
Он на кресте пошевелит венок,
Где выцветает имя — Флорентина.

Встает, бледна, светла и холодна,
В светящемся невестином наряде…
Двенадцать лет она уже одна,
Двенадцать лет под мрамором, в ограде.