Анатолий Жигулин - Летящие дни

Но с каждым годом уже круг
И строже время
Моих друзей, моих подруг,
Моих деревьев.

О, хрупкий мир моей души
И даль лесная!
Живи, блаженствуй и дыши,
Беды не зная…

Прозрачен лес, закат багров,
И месяц вышел.
И дальний голос топоров
Почти не слышен.

МУЗЫКА
В. М. Раевскому

Дядя Вася учил меня музыке,
Он учил меня скрипку держать.
Словно легкие звонкие бусинки,
Ноты прыгали прямо в тетрадь.

И сидели на тонких линеечках,
Словно вишенки в росных садах,
Словно девочки на скамеечках,
Словно ласточки на проводах…

Вечерами в огне электрическом
За рядами воронежских дач
Дядя Вася играл в симфоническом.
Дядя Вася был классный скрипач…

А в саду у вишневого дерева
Разливался веселый фокстрот…
Но нагрянул июнь сорок первого,
И ушел дядя Вася на фронт.

Он вернулся домой искалеченный —
Два осколочных, три пулевых.
Изувеченный весь, недолеченный.
Хорошо, что остался в живых.

Он играл еще в маленьком скверике,
Где эстрадный гремел пятачок,
Развеселый мотив из Америки
Про какой-то ночной кабачок.

А вокруг — лишь руины вокзальные
Да пустырь с обгорелой трубой…
И уроки мои музыкальные
Позабылися сами собой.

Позабылась и песня союзников…
Но доныне во все времена
Все звучит во мне тихая музыка,
И не знаю, откуда она.

РАЗДУМЬЕ
Во время шкуровских погромов
в Воронеже семья Раевских прятала
в своем доме еврейских детей. Одевали
им на шею крестики: крещеных бандиты не трогали.
Из рассказа моей матери Е. М. Раевской

Отдам еврею крест нательный,
Спасу его от злых людей…
Я сам в печали беспредельной
Такой же бедный иудей.

Судьбою с детства не лелеем
За неизвестные грехи,
Я мог бы вправду быть евреем,
Я мог бы так писать стихи:

По дорогой моей равнине,
Рукой качая лебеду,
С мечтой о дальней Палестине
Тропой российскою иду.

Иду один, как в поле ветер.
Моих друзей давно уж нет.
А жизнь прошла,
И не заметил.
Остался только тихий свет.

Холодный свет от белой рощи
И дальний синий полумрак…
А жить-то надо было проще,
Совсем не так, совсем не так…

Но эту горестную память
И эту старую поветь
Нельзя забыть, нельзя оставить,
Осталось только умереть.

А в роще слышится осина.
А в небе светится звезда…
Прости, родная Палестина.
Я не приеду никогда.

* * *

Вхожу, как в храм,
В березовую рощу,
Где мшистый пень —
Подобье алтаря.
Что может быть
Торжественней и проще:
Стволы дерев
И тихая заря?

От горькой думы,
От обиды черной,
От неутешных
Подступивших слез
Иду забыться
В этот храм просторный
К иконостасу
Розовых берез.

* * *

Понимаю понемногу:
В жизни вовсе нет чудес,
Вижу дальнюю дорогу,
Белый дым и черный лес.

Очень хочется уехать.
Не на время — навсегда
В белый край, где бродит эхо,
Провожает поезда.

Чтобы слышались ночами
Скрипы сосен за стеной.
Чтобы не было печали
И сумятицы больной.

Там заря во мгле туманна,
И в ночи горит звезда —
Просто, ясно, первозданно,
Словно в детские года…

Понемногу понимаю:
В жизни вовсе нет чудес,
Есть дорога полевая,
Белый дым и черный лес.

* * *

Здравствуй, лоза у оврага,
Домик и старая ель!
Радостно лает дворняга,
Милый, приветливый зверь.

Цепью железной грохочет,
Рвется ко мне на крыльцо.
Очень лизнуть меня хочет,
И непременно в лицо.

В пику недоброму веку
Даль молода и свежа.
Радостно льнет к человеку
Добрая песья душа.

В дебрях житейского мрака,
В час, когда сердцу невмочь,
Друг человеку — собака.
Только не может помочь.

* * *

Перепелка над пшеничным полем
И вечерний предзакатный лес.
Словно звон далеких колоколен
Тихо разливается окрест.

Тихий звон неведомо откуда…
На плохую жизнь не сетуй, друг.
Все равно она большое чудо.
Лишь бы свет небесный не потух.