И, полетев вдоль пустырей,
Где собрана вся городская накипь,
Где всех гробниц еще мертвей
Насыпанные пирамиды шлака,
Идя на приземление, спешим
Еще раз насладиться ширью
И разглядеть сквозь частый дождь и дым
Все то, что мы зовем — Сибирью.
Все то, что мы зовем — Сибирь,
Что сосчитать нельзя простой цифирью,
Что раздалось и вдаль и вширь
И стало — самой необъятной ширью,
Где, сколько б городов ни строил человек,
Какие бы ни вырыл шахты,
Земля по-прежнему, из века в век,
Зверьем и логовищем пахнет.
Лишь только за город — уже
Иного мира смольно-хвойный воздух,
Как будто бы стоишь на рубеже
Земли и трогаешь рукою звезды,
Как будто ласковый церковный мрак
Играет приглушенным светом,
И вьется, точно дым кадильный, мошкара
Под куполом широких веток.
Здесь каждая сибирская река
Покрыта тою самою кольчугой,
Которая для Ермака
Была его смертельною подругой.
На пятый день мы вышли на Тобол.
В ущелье тонкоствольных вязов
Его тугих и беспокойных волн
Блестели желтые топазы.
Мы сбили крепкий плот. Шесты
Нам весла заменили поначалу —
И вот прибрежные кусты
Уже отчалили и закачались.
Под вечер на плоту зажгли костер.
Багровый дым слился с закатом.
Темнели медленно лохматых гор
Доисторические скаты.
А ночь, упершись в берега,
Костер все яростнее обнимала.
Уже почти что наугад
Нас быстрина клокочущая мчала.
И, как бесплотно-звонкая звезда,
Наш плот свистящим метеором
Летел, скользил и падал в мрак, туда,
В размах сибирского простора.
Лежу и слушаю — уха
Забулькала в кастрюльке круглой,
И надо бы подальше от греха:
Унять огонь, оставить только угли.
Но я никак не в силах всплыть со дна
Струящейся и теплой дремы —
Меня запеленала тишина
Широколиственного дома.
Закрыв глаза, смотрю: в глуши
Лесной, скользя по краю ската,
Прозрачной палкой ворошит
Полдневный луч — валежник сыроватый;
Не слыша — слышу: комариный гуд,
Шмеля тяжелое гуденье
И знаю — встать пора, и не могу
Расстаться с полудремным бденьем.
Потом, заслуженный упрек
Сглотнув, прикрывшись шуткой неудачной,
Себе в разбитый черепок
Налить нектар — душистый и прозрачный.
Русалки в синем море не живут
(Там — иностранные сирены),
И водяные ночью не всплывут
Над океанской горькой пеной.
Им нужно, чтобы каждый год
Они могли дремать, прикрывшись илом,
Чтоб рек тяжеловесный ход
Зима на долгий срок остановила,
Чтоб в полночь мог усатый водяной
Задать тебе такого страху,
Что скажешь ты невольно: «Боже мой,
Здесь русский дух, здесь Русью пахнет».
И я б хотел — в последний срок,
Когда все станет скучно или поздно,
Чтобы меня на бережок
Реки снесли под полог ночи звездной.
В последний раз я посмотрю кругом,
Услышу плещущую воду,
Перекрещусь трехперстно и потом
Безропотно уйду в природу.
Я никогда в Сибири не был,
Донских степей я тоже не видал
И даже в иностранном небе
На самолете вовсе не летал.
Того, чем я живу еще доселе,
Что мне дороже всех скорбей,
Увы, нет и следа на самом деле
В пустынной памяти моей.
Да, все, во что я крепко верил,
Ушами слышал, кожей осязал,
Чем насладиться в полной мере
Успели жадные мои глаза,
Все создано моим воображеньем
И тем огромным и простым,
Что я зову с невольным восхищеньем
Вторым дыханием моим.
И что бы жизнь ни говорила,
В какие б страны плакать ни звала,
Любовь свой выбор совершила
И по-иному сделать не могла.
1948
«Я все прощу — и то, что непонятно…»
Я все прощу — и то, что непонятно,
И что темно, и что враждебно мне.
Я все отдам — свободу, доблесть, счастье
Огромное наследие отцов.
Не затрудню тебя корыстной просьбой,
Усталый, отдыха не попрошу.
В твою судьбу моей упорной веры
Я никогда не изменю.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу