Вадим Андреев: Стихотворения и поэмы в 2-х т. Т. I

Ладонь, ладонь! Отчетливым касаньем
Напряжена земная глухота.
Не мыслю выбрать я тебе названья
Успокоительная пустота.

Слова — ах эти слепки мыслей бренных —
Мы знаем оба, друг, на что они?
Гляди — лучами звезд иноплеменных
Озарены глухонемые дни.

Я ухожу в ладонь, в твое дыханье.
О если б это смог я перенесть!
Туда, туда, до первого свиданья,
Туда от утомительного «здесь».

Ведь это случайно, что здесь я, что слышу,
Что звезды в окне и что мир недалек.
Ведь это случайно не тлеет за крышей
Зажженный твоими словами восток.

И я, прислоняясь к цветам на обоях,
Их мертвенный запах не смея забыть,
Не жду и не верю — я знаю — их двое,
Вон там, за стеной. Их не может не быть.

О как неотступны твои поцелуи!
И сырость сползает с цветка на цветок.
Я больше не смею, я слышу игру их.
Не надо, не надо! Скорее, восток!

В который раз, тасуя карты,
Их верный изучив язык,
Я слышу голос дивной кары
И пенье вероломных пик.

О верный ветр твоих пророчеств,
Освободительница смерть!
Что есть блаженнее и кротче,
Чем наша роковая твердь.

Но посторонний шорох внятен:
Он заглушает вещий звук.
Так по узору черных пятен
Ползет бессмысленный паук.

И приглушив дремучим страхом
Пленительный и милый зов,
Он и меня питает прахом
Уже давно умерших слов.

Но все же я, тасуя карты,
Их верный изучив язык,
Я слышу голос дивной кары
И пенье вероломных пик.

Прозрачен и беспомощно высок
Осенний голос красок в нашем мире.
О первый звук непостижимой шири,
Последний, чуть холодноватый срок.

Прислушайся: запечатленный голос
Еще звенит и тонет в синеве,
Еще поет на скошенной траве
Последней паутины звонкий волос.

Мы все равно не сможем уберечь
Сухие дни от босоногой смерти.
Ступне прохладной радуйтесь и верьте
И не жалейте прерванную речь.

Случалось, что после бессонной
Ночи, наутро,
Весь мир, как на снимке туманном,
Вздвоен, он в тягость,
Он жалок, робеющий мир.

И только вдали этих облак
Мертвая груда
Глядит, как прощаясь с зарею,
Медленно гаснет
Последняя наша звезда.

И ветер бессилен, и ветер не смеет —
Ольга, ты помнишь?
Ты слышишь? Так разве же в этом
Чувственной смерти
Незыблемый, голый покой?

Пустой и голый взор слепого рока!
Ты подступаешь к горлу, тяжкий день.
И вот уже — не принимая срока —
Ложится, обнажаясь, тень.

О тяжесть сумерек и увяданья!
Нет, мы не в силах сердце уберечь.
И спотыкается о гулкое дыханье
Вдруг приневоленная речь.

Он захлебнулся горечью и дрожью,
Над нами тяжко сникший небосвод.
Так лава пьет примкнувшее к подножью
Растерянное лоно вод.

О тяжкий пламени избыток!
Переливается шипя
За грань души сухой напиток —
Но в этом мире только спят.

Поет расплавленное благо.
Полуотверсты облака.
Сожженная суровой влагой
Пэоном схвачена строка.

О соблазнительный глашатай
Опустошительной мечты!
О ветр, безумием богатый
Осуществленной высоты! —

Он жжет меня, текучий камень!
Одолевающий зенит
Расплесканный и тяжкий пламень!
Но мир, сурком свернувшись, — спит.

Свидетельница жизни скудной
И скудного небытия,
Звезда над тьмою непробудной!
Душа бесплодная моя!

Увы, беспомощна денница!
Невыносимой высоты
Суровый мрак опять клубится
И еле-еле дышишь ты.

О лицемерное упорство, —
Не вынесет, о никогда,
Прекрасного единоборства
Порабощенная звезда.

Звезда над тьмою непробудной!
Мир пошевелится слегка
И приглушит твой пламень скудный
Неотвратимая тоска.