Лев Маляков - Милосердие весны

Уеду в деревню,
Где зреют хлеба
И льны угибаются в пояс, —
Туда,
  где моя вызревала судьба,
Росою-живиной умоюсь.
И может,
  утраченное обрету,
Припомню забытые песни,
Стряхну у порога тоску-маету,
Для нового счастья воскресну.
Мне снова откроют речные луга
Забытые мною секреты:
Крутыми покажутся мне берега
И долгим —
  короткое лето.
Я стану пахать
И хлеба молотить —
Утешусь работой простою…
И город,
  что напрочь успею забыть,
Увидится светлой мечтою.

Они встречаются не часто,
Не чаще,
  чем в тайге женьшень.
На мир глядят они глазасто,
Всегда светлы,
  как майский день.

Их называют простаками
И чудаками их зовут.
Но кто они?
Не знают сами.
И вряд ли скоро их поймут.

Чудак последнюю рубаху
Отдаст,
  оставшись нагишом.
Он вроде не подвержен страху,
Ему и плохо —
  хорошо.

Он перетерпит,
  перебьется,
Перезимует как-нибудь.
На дармовщинку не упьется…
Он, может быть,
Всей жизни суть —

Та самая,
Что в чистом виде
Явилась доброю звездой?
Он никого-то не обидит,
Восстанет сам перед бедой.

Сидит смиренно у калитки —
Ему под солнцем благодать.
Обобранный,
  считай, до нитки,
Глядит:
  чего еще отдать?

И рано ль,
  поздно ли
Пройдоха
Заявится,
  ну как на грех.
И оберет его до вздоха.
И все ж чудак —
Богаче всех.

Со мною в обнимку леса,
Как братья, вся живность лесная…
Теперь бы взлететь в небеса —
Да держит забота земная.

Пора бы набраться ума —
К чему непременно по кручам?
Но совесть встревает сама,
Топорщится совесть колюче.

С утра зарекался молчать
(Живется молчальникам сладко),
А вечером взвился опять,
И вот
Получилась накладка.

Торчу на опушке, как пень.
И в тягость мне
Собственный норов.
Подняться с колодины лень,
Не то что карабкаться в гору.

Кукушка мне годы сулит —
И так-то уж сладко кукует…
А сердце болит и болит,
Когда же оно возликует?

Советуют не в лоб,
Как бы в обход:
Пора смириться и остепениться.
Не будь ты
  как подстреленная птица,
Что по земле крылом напрасно бьет!

Да разве мало было, чудаков —
Что сгинули во льдах,
В кострах сгорели,
Что досыта при жизни не поели —
Погребено под осыпью веков?!

Я слушал и пытался вникнуть в суть:
Какие расставляются мне сети?
Живешь-то раз,
Всего лишь раз на свете,
Так неужель в болоте потонуть?!

Своей любимой изменить мечте,
Бог весть куда на промысел податься?
Да разве можно в чем-то сомневаться,
Когда, как солнцу,
Веришь красоте!

О боже мой, не хочет сердце биться,
Все норовит совсем остановиться.
А я никак не слажу сам с собою,
Готов принять возмездие любое,

Принять за то,
Что всем ветрам открытый,
Что чаще был голодный,
Реже сытый.
Вдруг затоскую по июньской ночи,
Заманчивой,
Как у любимой очи.

Приму печаль
  сквозной осенней рощи,
Во тьме спущусь
  к шальной реке на ощупь,
Как будто и не слышу
  сердца сбои,
Как будто не помечен я
  судьбою.

Дожить бы до весеннего разлива,
Уткнуться ветру
  в ласковую гриву,
Прислушаться,
  как чибис в поле плачет…
И все-таки мне верится
  в удачу.

Кардиология. Просторная палата.
Костлявый, кто-то спрятался в углу.
Так вот она —
  за все,
За все расплата…
Вдыхаю воздух —
  вязкую смолу.

И потолок,
Как палуба, покатый,
От лампочки —
  зеленые круги,
А мысли заблудились вне палаты —
Друзья оставлены,
Не прощены враги…

А тот костлявый, в белом, шевелится,
То позовет,
То сам идет ко мне.
Хочу кричать:
«Не уходи, сестрица!»,
Но крика нет —
  не по моей вине.

Не по моей вине опять не спится,
И кажется:
Я тут давным-давно…
Мне лишь бы в этом мире зацепиться —
Хоть взглядом за рассветное окно.

Диагноз, как выстрел, точен.
Спускаюсь по виражу.
Тихонько на обочину
Из жизни ухожу.