Сергей Городецкий - Избранные произведения. Том 1

Городские дети, чахлые цветы,
Я люблю вас сладким домыслом мечты.

Если б этот лобик распрямил виски!
Если б в этих глазках не было тоски!

Если б эти тельца не были худы,
Сколько б в них кипело радостной вражды

Если б эти ноги не были кривы!
Если б этим детям под ноги травы!

Городские дети, чахлые цветы!
Все же в вас таится семя красоты.

В грохоте железа, в грохоте камней
Вы — одна надежда, вы всего ясней!

О лица, зрелища трущобных катастроф,
Глухие карты тягостных путей!
Невольный голос ваш печален и суров,
Нет повести страшнее ваших повестей.

Как рассказать, что рассказал мне тот старик,
Поднявший до виска единственную бровь?
Когда-то в страхе крикнул он — и замер крик,
И рáвны пред его зрачком убийство и любовь.

Взгляни на ту, закутанную в желтый мех,
Подкрасившую на лице глубокий шрам.
Она смеется. Слышишь яркий, женский смех?
Теперь скажи: ты отчего не засмеялся сам?

Вот перешла дорогу женщина в платке.
И просит денег. Дай. Но не смотри в глаза.
Не то на всяком, всяком медном пятаке
В углах чеканки будет рдеть блестящая слеза.

И даже в светлый дом придя к своим друзьям,
Нельзя смотреть на лица чистые детей:
Увидишь жизнь отцов по губкам, глазкам и бровям —
На белом мраморе следы пороков и страстей.

Но и старик, и женщина, и детский лик
Переносимы, как рассказ о житии чужих.
Но что за ужас собственный двойник
В правдивом зеркале! Свой взгляд в глазах своих!

Ты помнишь эту лестницу под крышею ворот,
Ступени черной лестницы и грязное окно,
Ночное ожидание: придет ли, не придет?
Глухие наши радости, ушедшие давно?

Любимая, затерянная в мчащихся годах!
Ты хочешь, все прошедшее вернется к нам теперь?
Вот полночь хрипло пробило на кухонных часах,
Вот гулким болтом брякнула внизу входная дверь.

За день-деньской измученный, ослабший и больной,
По этой темной лестнице тяну за шагом шаг.
Зимой, дождливой осенью иль белою весной,
Все тот же изувеченный, душою зол и наг.

Не ты ль бродягу жалкого впускала и звала,
Звала любимым чахлого, дарила поцелуй,
Не ты ли губы серые ласкать-лобзать могла,
Шептала горемычному: «Любимый, не тоскуй».

Я помню милой комнаты убогонький уют.
Да, теплой, тихой комнаты. И ласку грубых рук.
И все, чем жизни бедные влачатся и живут,
И все, чем только терпится судьба, сосун-паук.

Мои седые волосы! Блуждающий мой взгляд!
И там в глуши Смоленского нагнувшийся твой крест!
О, как же люди ждут еще, идут и говорят,
О, как же еще движется такая жизнь окрест?

Ах ты, Ванечка-солдатик,
Размалиновый ты мой!
Вспоминается мне братик
Перед бунтом и тюрьмой.

Вот такой же был курносый
Сероглазый миловид,
Только глаз один раскосый
Да кругом лица обрит.

Вместе знамя подшивали,
Буквы клеили на нем.
Знали: сбудем все печали,
Только площадь перейдем.

Белошвейня мне постыла,
Переплетная — ему.
Сердце волею заныло,
Ну-ка, душу подыму!

Только почту миновали
И к собору подошли,
Серой тучей наскакали,
Словно встали из земли.

Жгли, давили, не жалели,
Вот такие же, как ты…
Прочь, солдат, с моей постели!
Память горше бедноты!

Вот такие же хлестали
Беззащитную гурьбу.
Что глаза мои видали,
Не забуду и в гробу.

Уходи, солдат проклятый!
Вон он, братик, за тобой
Смотрит, чахлый, бледноватый,
Из постели гробовой.

В уездном городе глухом
Жил старый часовщик.
Колес и стрелок скопидом,
Минуток гробовщик.

Осколок древности самой,
Он был Христу родня
И, часовой замкнут тюрьмой,
Не знал сиянья дня.

За кассой дочь часам любви
Утекшим счет вела.
Бегут часы: люби, лови!..
Ах, если б я любить могла!

Но час настал, ударил гром.
Толпа гудит, зовет:
Вставай, товарищ, мы идем!
Стучатся у ворот.