Виктор Широков - Иглы Мглы

вы помните, был алфавит сформован,

как журавли в полете; шагом новым

был выплеск стрел, перетасовка птах.

Наш бедный горизонт и хвойный лес

замену стрел и птиц определили.

Так, Сильвия?

"Зачем слова забыли

начальный смысл, понять их недосуг?"

Все вместе слито - существо и звук,

сосуд и содержимое, гречиха

и мед; для радуги не будет лиха,

коль каждая черта свой полукруг

ведет; так русские стихи гласят:

вот писанки, вот лилий аромат,

который поглощает шмель в задоре,

вот грот, кому глоток, кому-то море.

Очередной вопрос.

"Видна ль просодий связь?"

Ну, Эмми, наш расхожий пентаметр

для глаз сторонних сонный, накренясь

идет, хромая, ямб по часу километр.

Но ты закрой глаза и вслушайся в строку.

Мелодия летит, и в середине слово

вдруг удлиняется, змеится: на бегу

удар ты слышишь, следом эхо, снова

удар грохочет третий и - готово

четвертый только вздохи издает.

Очаровательнейший шум заметен в позе:

он раскрывается подобно серой розе

в учебных фильмах жизнь тому назад.

А рифма - день рождения (твердят)

строки; еще есть сходство с близнецами;

что ж, в русском, как и в прочих языках,

любовь рифмуют машинально - кровь,

князь - грязь, печаль и даль, страх - прах,

природа - свобода и свекровь - морковь,

луна и тишина, но солнце, песня,

ветер, жизнь и смерть не знают пары.

А у морей, где я утратил жезл,

я существительных имен услышал ржанье,

деепричастий легкие шаги;

ступая по листве, длил мантии шуршанье,

пил влажные глаголы на -ала, -или,

а гроты аонид, а ночи на Алтае,

а звука "И" мрак омутов для лилий.

Пустой стакан - дотронусь - звякнет тихо,

ведь он зажат рукой и умирает.

"Дерево? Животные? Любимый камень ваш?"

Береза, Цинтия; ель, Марш.

Подобно паучку на тонкой нити,

на мертвой зелени их - сердце (извините)

мое качается, и вижу я нередко

березку белую на цыпочках в слезах;

ель начинается, где сад закончен, метко

в золе мерцает вечер угольками.

Среди животных в нашенских стихах

из певчих птиц, любимых лакомств ночи,

першенье идиом в пернатой глотке

оплачено журчаньем, свистом, прочим:

рыданьем, кукованье посередке.

К тому ж, есть несколько эпитетов отменных;

количество - не главное в рубинах.

Взаимосвязаны и блеск, и угол зренья;

богатства наши скрыты. Мы не любим

окном в ночи дождливой громко хлопать.

Аргусоглазая моя спина. Ведь я живу

всегда сторожко. Тени всюду слежку,

в фальшивых бородах, ведут за мной,

страницы свежие недрогнувшей рукой

листают, путая порядок в спешке.

И в темноте под комнатным окном

они всегда бессонно караулят,

покуда новый день стартер не включит,

крадутся к двери, звякнут что есть мочи

в звоночек памяти и пулей убегают.

Позвольте мне упомянуть сейчас,

потом произнеся по буквам имя,

конечно, Пушкина, он по другим дорогам

скитается: он дремлет каждым слогом,

но пробуждается, зевая; слышит песнь

извозчика. Бесформенная ива,

что называется rakeety, разрослась;

громады туч шлют дождь без перерыва,

строка и горизонт, сменяясь, ищут связь.

Затем опять рыдание, синкопы

(Некрасов!), вновь карабканья слогов

с одышкой; повторение и скрежет

куда дороже, чем иные рифмы.

Не так ли и любовники в саду

заросшем жгут себя в угаре встречи,

деревья и сердца здесь много больше,

чем в жизни, и пленительнее речи.

Такую страсть ты можешь испытать,

поэзии предавшись нашей. Снова

быть рысью или ласточкою стать

хотим мы вдруг по мановенью слова.

Но символы навек освящены,

хоть инфальтильны все-таки порою;

дороги наши предопределены

вести в изгнанье вечное, не скрою.

Ах, было б время, я бы поразил

вас трепетным рассказом - neighukluzhe,

nevynossimo - но, увы, финал.

Что я свершил дыханием своим?

Я пробовал достать из шляпы птицу

и яйца раздавил внутри, как мим,

старинный шапокляк залив желтком.

И в заключенье я напомню вам,

чему я следую повсюду неуклонно,

сжимается пространство, потому

щедроты памяти с изъянами порой:

однажды в графстве Мора, канув в тьму

(полгорода, полпустыря, москитов рой)

и в Западной Вирджинии однажды

(дорога краснопыльная меж садом

фруктовым и дождя вуалью) жажды

не утолил; пронзила дрожь досадой,

тем русским нечто, что вдохнул давно,

не понимая впрочем. Прелесть быта

ребенок спал и дверь была закрыта.