Ринат Валиуллин - Варварство

Я сер, мой мозг продолговат,
и мне бывает одиноко.
С Буковски под букетом жёлтых ватт
из прозы нацедил немного водки.

Мой вечер исключительно с собой,
хоть автор периодикой толкает:
«Не отвлекайся на фантазии, ковбой,
паси животных моих мыслей на бумаге».

Читать заразнее, чем ничего не делать,
читать не вдумываясь.
Душа покрепче ухватила тело,
литературы ощущая грубость.

Кафе… Полно людей, целующих бокалы.
Стекло на вкус прозрачное губам,
их будто целовал официант,
до операции приборы расставляя.

Кафе… В лесу из стульев и столов темно,
слова усеяли полы и ничего не стоят,
оркестр вливает музыки вино,
где вечер, там должно быть двое.

Ночь вместо женщины однако… И кафе.
Сосуд иссяк, посуда замолчала,
графин закончил смену и домой к графе
«любовь», что тоже содержимым пустовала.

Хватайте глазами хитрыми от жизни кайф,
хладнокровные животные —
творцы, оборудуйте рай
не дверьми, так окнами.

Пусть их свет пылит в темноте,
отметьтесь не жизнью, так смертью.
Нас приняли не за тех на Земле,
а вы не отвертитесь.

На стол общепита
накройте произведения духовной пищи.
Отравите, пока мы не сгнили
в библиотек чистилище после грязищи.

Я, состоящий из вчерашних котлет и свежих
новостей, еду к тебе на свидание,
чую… Опаздывать невежливо,
даже к любимой давней.

В душе олимпийские игры:
нервы бежали и прыгали,
чувство боролось,
прижавши к уху мобильник.
На том конце, аллолуи,
бесцветный голос:
– Где ты? – Скоро буду,
лет через пять, пробки.
Стою мыслью в улицах твоего мозга,
сомнений бумажник транжирю робко,
для тебя ли я создан?

Перелом открытый
не души, но уже сердца,
ему не изреветься.
Боитесь горячей крови?
Наложите? Страха в штаны
или хотя бы молчания швы.
Я и так слышу, как бурлаки тянут
ваших связок сопрано меццо.

Сегодня буду тапёром,
выслушайте и вы мой каприз.
Нравишься ли?

Да, вдохновляешь,
я бессилия контрабандист,
расцарапаю ноты до
чёрных клавиш.

Женщина зашла и села в печёнках.
Это хуже, чем в сердце.
Она переигрывает увлеченно
клапанами моего оркестра.

Эй, ты, муза,
своей музыкой
сбиваешь с ритма:
– Ко мне, милый!
И я у стройной ноги. Тузик,
выдрессированный и забитый.
Женщина родила,
женщина и погубит
любовью, опьянением с марихуану.
Улечу ли, как многие, на ракете девятиграммовой
недосягаемым спутником,
я, прошедший ад Дон Кихота за донной
до рая бездонного Дон Жуана.

Излапайте меня, страницы книг,
подшитые языком к позвоночнику.
Я сочувствующий полупроводник
к полуночному одиночеству.

Завернитесь в ковёр шерстяных следов,
разве вас когда-нибудь так гладили,
чтобы руки напоминали вдох
вдохновению, что украдено.

Люди улицы, срань господня
перемешалась со сранью самих господ,
каждый приспосабливается к ней сегодня,
если вчера не сдох.

Окуная голову в ванну искусства,
распутывая клубок извилин,
город впаривает мне чьё-то занудство
из кирпича и глины.

Мне бы без дома, без улиц, без людей
лавочку,
где на часах всегда без пятнадцати осень,
где можно любить и творить беспорядочно,
пока тебя не попросят.

Точка зрения там же, где точка опоры.
Съела тьма стеклянные шторы,
не на что опереться
толком,
преодолевая одноимённый путь.
С вываренным в свёклу сердцем
готова стать шёлковой.

Тьма, день ослеп от собственного тщеславия,
моргают звёзды.
До них докричаться не хватит никакого дыхания.
Почти не дышу, словно экономлю воздух
последнего свидания.

Оглавление повести подтверждает бытиё,
где повесть – всё остальное тело.
Пролистайте меня ещё,
я бы этого очень хотела.

Я встряхнулся, встал и пошёл.
Пепельное небо,
окурки зодчества.
Памятникам среди нас хорошо
бегать от одиночества.