Илья Эренбург - Избранное

Сапожнику сейчас не до колодок.
Утюг остыл. И молоко бежит.
Что в радио? Взамен немецких сводок
Вдруг раздается: «Прага говорит.
Я говорю, седельщик. Пирамид
Не видеть им. Стерлядок не откушать:
Им русские землей набили рот.
Они хотели вывернуть мне душу,
Но я, седельщик, жив. И жив народ».
Детишки раскричались у ворот.
Смеется мир, зеленый и пернатый.
Но вдруг сапожника взяла тоска,
Он выглянул, он видит, как солдаты
Стучат прикладом в дверь часовщика.

Где передатчик? Тайны не распутать,
И пытками его не испугать.
Он знает, что отмерены минуты,
А смерть — одна, как родина, как мать.
«Скажи, куда ты спрятал передатчик?»
Еще последний теплится закат.
Он говорил для голубей, для прачек,
Для белых сел, для голубых Карпат.
Ударь ножом хрусталь, и тот заплачет,
А люди притаились и молчат.
Он слышит — музыка той дивной речи
Еще живет, вибрирует, звенит…
Он умер на рассвете. В тот же вечер
Раздался голос: «Прага говорит».

Звенел девический высокий голос,
И молодость, пронизывая тьму,
С невыносимой тишиной боролась,
Как ласточка, что залетит в тюрьму,
Как в громе боя жаворонка щебет,
Что путь откроет к сердцу твоему.
Даждь нам! Молчи, не о насущном хлебе —
О крови молит: только кровь врага!
Пусть вспыхнет дом! Пусть высохнут луга!
По городам она идет, по селам.
Ее встречают пулей, бомбой, толом.
Кричат разодранные поезда.
И девушка кричит, как дикий голубь
Над горем разоренного гнезда.

Я славлю, тишина, твое звучанье,
Казалось бы, бесчувственный эфир,
Его мучительные содроганья.
Клянется Осло. Молится Эпир.
Коротких волн таинственные сонмы,
Подобны ангелам, обходят мир.
Средь одиночества злосчастных комнат
Они щебечут, клекчут, ворожат:
Разбойный Любек истерзали бомбы,
Но жив и не сдается Сталинград,
Он говорит: «Крепитесь! Стойте насмерть!»
То девушка из Праги говорит.
Ее когда-то называли Властой,
Теперь она — трава, песок, гранит.

На свете девушек таких немало,
Они живут, как птицы, верещат,
Малиной пахнут губы, шарф примят,
Рука, чтоб помнил, рот, чтоб целовала.
Доверчивый, чуть удивленный взгляд.
Она когда-то шила и мечтала,
Свиданья назначала на углу
И вглядывалась в розовую мглу.
Пришел тот день. И воздуха не стало.
Шитье лежало долго на полу.
Бил барабан. И немцы шли. С любовью
Она простилась. Перед ней гроба.
Не о любви она твердит — о крови,
Слепая, ненасытная судьба.

«Глушить сильней! Ей не страшны помехи.
Поймать девчонку! Не жалеть наград!
Что скажет фюрер? Обнаглели чехи.
В лицо смеются: „Взяли Сталинград?!“
Достать! Обшарить весь протекторат!»
Он побледнел, он вспомнил: «Умирая,
Железный Гейдрих озадачил всех,
Он плакал, как дитя. Опять шальная
Кричит. И крадется проклятый чех…
Что стоит череп расколоть? Орех!
Потом напишут некролог. Бумагой
Не воскресить. Другой возьмет жену.
Поймать! А воздух выкачать! Над Прагой,
Как потолок, поставить тишину!»

Нет тишины. У микрофона горе;
Дыханье девушки, вся сила слов, —
Их не догнать, не сжечь, не переспорить,
Их нет, но ими дышит каждый кров.
Что им штыки? Они сильней штыков —
Язык великодушного народа,
Нерукотворный и живой кумир.
Зеленая ветвистая Свобода
Опять обходит затемненный мир.
Она, как дождь, сухую будит землю,
Звучаньем древних слов окрылена.
Бери ружье, а ноги в стремена!
Ты сотворил Свободу не затем ли,
Чтоб быть большим и чистым, как она?

Прекрасный рот, он создан был для счастья,
Для поцелуев. Сжат он. Лоб в крови.
Палач уныло повторяет Власте:
«Кто надоумил? Шайку назови».
Над Прагой тишина. И снова вечер.
Теперь не говорить, но умереть.
И в голые девические плечи
Еще впивается тугая плеть.
«Кто подсказал тебе слова, ответь?»
— «Ты не поймешь. Слова живут на свете.
Часовщика убил ты, не слова.
Кто подсказал? Не знаю. Встречный ветер.
А может быть, весенний дождь, и дети,
И Прага, и еще трава, трава…»

Ей детство вспомнилось: «Дунай» шарманки,
Акация, раскрытое окно…
Над горем взбалмошной американки
Она тихонько плакала в кино.
Какой она тогда была девчонкой!
Но день придет, обыкновенный день,
Другая девушка, нырнув в сирень,
Отыщет счастье, чтоб смеяться звонко,
И целоваться, и шептать спросонок
Любовную святую дребедень…
Она была, как все. Такой поверьте.
А дивные слова еще звучат…
И Власта входит в темный холод смерти,
Как в полный свежести зеленый сад.