Константин Бальмонт - Том 4. Стихотворения

Когда глашатай грабежа и казни
Сказал толпе: «Награбленное грабь!»,
Он плыл в ладье, едва качала рябь,
И с бурею играл он без боязни.

Но слишком много было в том соблазне.
Раскрылась глубже дьявольская хлябь.
И он напрасно говорил: «Ослабь!» –
Тем духам, с кем он в темной был приязни.

Из самой Преисподней Сатана
К нему пришел. Крепка была подмога.
И разлилась кровавая дорога.

И тянется. Еще не свершена,
Но он сполна узнает силу Бога.
В свой час он выпьет кубок свой до дна.

Мы в Несосчитанном. В немом Неисчислимых.
В Непредусмотренном. Лань не предвидит льва.
Его предчувствует чуть-чуть, пока жива.
Но когти, пасть, прыжок, все это где-то в дымах.

А дым восходит вверх из жерл всегда палимых.
Есть где-то там внизу такая голова,
Полмира – мера ей, и клык – ее слова,
И путь ее – пробег в полях необозримых.

Кто хочет распознать сполна ее судьбу,
Тот должен развернуть такой папирус старый,
Где каждая строка есть кровь и злые чары.

Он должен много раз живой побыть в гробу.
Мы схвачены врасплох. Мы втянуты в пожары,
Не вняв, что Ангел Бездн дохнул в свою трубу.

Лишенный Родины, меж призраков бездушных,
Непонимающих, что мерный мудрый стих
Всемирный благовест средь сумраков густых,
Один любуюсь я на звенья строк послушных.

Они журчащий ключ во днях пустынно-душных.
В них сговор солнц и лун для праздников святых,
Веселый хоровод из всплесков золотых,
В них грозный колокол для духов двоедушных.

От звуковой волны порвется злая сеть.
Качнувшись, побегут в пространство привиденья.
Все дальше, дальше, прочь от грозового рденья.

А бронза гулкая и стонущая медь,
Возникши в воздухе глаголом осужденья,
Продлят свой долгий гуд, веля Судьбе – греметь.

Храня молчание, гигантская лавина
Проходит местности, где смерть и нищета.
Сто тысяч ртов сухих. Во взорах темнота.
Сгоревшие поля. Сожженная равнина.

Ни одного снопа для темного овина.
Нет больше колоса. Бесплодье. Нагота.
Забыть закон людей. Забыть закон Христа.
Один закон: Бежать. Что дальше, – все едино.

Идут, идут, идут. Они должны идти.
Кто пал под тяжестью, добыча он канавам.
И будет там лежать на дне зловеще-ржавом.

А если встретят что живое на пути,
Нахлынув, разгромят в своем хотеньи правом: –
В необходимости хоть что-нибудь найти.

Кто качнет завесу гробовую,
Подойдя, раскроет мне глаза?
Я не умер. Нет. Я жив. Тоскую.
Слушаю, как носится гроза.

Закрутилась, дикая, пожаром,
Завертелась огненным дождем.
Кто велит порваться темным чарам?
Кто мне скажет: «Встань. Проснись. Пойдем»?

И поняв, что выгорела злоба,
Вновь я буду миру не чужой.
И, дивясь, привстану я из гроба,
Чтоб идти родимою межой.

Я пошел за свежею водой.
Я дошел до двери запертой.
Оковала дом глухая ночь.
Не могу я жаждущим помочь.

Я пошел, чтоб хлеба принести.
Но собака злая на пути.
Говорит мне громким лаем: «Прочь!»
Не могу голодным я помочь.

Я пошел искать во тьме свечи.
Но в замках ломались все ключи.
И, хоть вижу, как сова, сквозь ночь,
Не могу невидящим помочь.

Мутное марево, чертово варево,
Кухня бесовская в топи болот.
Эта земля, говорят, государева?
Царский ли здесь, не исподний ли плод.

  Дымное яблоко шаром багрянится,
  Ткнешь в него, – вымахнет душный огонь.
  Яблоко пухнет, до неба дотянется.
  Небо уж близко. Но неба не тронь.

Тронешь, – уходит. Шатнулось провалами.
Адское яблоко стало как гриб.
Низится, пляшет порывами шалыми.
Вправо и влево захват и загиб.

  Вот покатилось полями, равниною, –
  Выжжено поле, равнина суха.
  Малые дети питаются тиною,
  Взрослым достались объедки греха.

Только в болотах похлебка есть мутная.
Голод с большими глазами идет.
Скачет бессонница, ведьма беспутная,
Ищет на ужин куриный помет.