Константин Бальмонт - Том 4. Стихотворения

Паутина Сатаны,
Волчьи ямы на пути,
Годы долгие должны
Будут этот сор мести.

И разгневалась Земля,
Распалился лютый зной,
Потому что из Кремля
В целый мир струится гной.

И разгневалась Судьба,
Потому что громоздить
Бесконечные гроба
Это дьявольская нить.

Это праздник Сатаны,
Коготь зверского ума,
Для растерзанной страны
Голод, казни, и чума.

Край, что был для стольких стран
Пышной житницей зерна,
В извержении вулкан,
Сквозь жерло не видно дна.

А незрячий мир кругом
Не поймет еще никак,
Что предельный грянул гром
И для всех ниспослан знак.

Апокалипсис раскрыл
Ту страницу, где в огне
Саранча со звоном крыл,
Бледный всадник на коне.

И великая страна,
Что узнала Божий бич,
Есть угрозный вопль со дна,
Есть последний к миру клич.

Под камнем могильным давно мой отец,
  Я рад, что он крепко заснул.
Его миновал остролистный венец,
  Звериный не слышал он гул.

Под камнем могильным родимая мать,
  Уснула и дремлет давно.
Я счастлив, что ей не пришлось увидать,
  Как грязно душевное дно.

Я рад, что они до последнего дня
  На творческом были пути.
И к ним, из родимого дома гоня,
  Слепец не успел подойти.

Я счастлив, что им не пришлось увидать
  Паучью удавную нить.
Скоту приказали их сад растоптать,
  Велели их дом распилить.

И также за брата я рад моего,
  Давно он в нездешней стране.
И если живу я, так лишь оттого,
  Что смерть не приходит ко мне.

Ряды погасших солнц в безжизненных глазах.
Взамен веселия ликующей гордыни,
Сереют чахлые бестравные пустыни.
Колодезный зрачок, но в нем лишь мертвый страх.

Комки сухой земли в безумных волосах.
Вчера надменная и пышная, отныне
Она пугливо ждет прихода благостыни.
Но скуп стал человек, и в сердце мира прах.

Она склоняется. Молчат земные глыбы.
Погасла трав живых цветная узорочь.
Не явит ласку день. Не скажет тайну ночь.

Она идет вдоль рек. Все перемерли рыбы.
Я в пропасти иной. Но та же боль точь-в-точь.
И той родной душе я не могу помочь.

Земля сошла с ума. Она упилась кровью,
Пролитой бочками. Нет, даже винный склад,
Где втулки вырваны, и вин багряных яд
Пролился на сто верст, и ввергнул в долю вдовью

Два миллиона жен, и черно-красной кровью
Явил поля кругом бурлящий водопад,
Не в силах намекнуть на тот безмерный ад,
Что дух творит людской, предавшись прекословью.

Слова все сказаны. Они бродячий труп.
Где вынута душа, там только привиденье.
И лишь змеиный глаз. И только ведьмин зуб.

Дух благостный засох. Сгорели все растенья.
И если есть еще движенье жестких губ,
Молись, чтоб колос встал из бездны запустенья.

Есть хочется. А хлеба нет.
Я это знал в Москве забытой,
В Москве когда-то именитой,
Где саранча бесовской свитой,
Засев, сидит уж много лет.
Я голоден. И хлеба нет.

  Работаю. Чуть брезжит свет.
  Работаю. Изнемогаю.
  Терпенью пленника нет краю.
  Надеюсь. Жду. Томлюсь. Сгораю.
  Метелью занесен мой след.
  Я есть хочу. Но хлеба нет.

Последний дорогой предмет
Давно уж продан лиходеям.
Опутаны бесовским змеем,
Мы стынем. Низимся. Немеем.
Ничей к нам не дойдет привет.
И голодно. И хлеба нет.

  А тут же рядом тот же бред.
  Жена. Сестра. И мать. И дети.
  В одной холодной жалкой клети.
  В тисках единой цепкой сети.
  Я в теле чувствую скелет.
  Хоть корку хлеба. Хлеба нет.

Я Христа в мучениях не видел.
Я устал бродить по всем векам.
Но пойму прощение к врагам.
Помогите тем, кто вас обидел,
Этим серым темным мужикам.

Сколькие из них грабеж свершили.
Сколькие убили. Или все?
Час был враг и правде и красе.
В них века метнули вихрем пыли.
Не взошел посев на полосе.

И они ли были нам врагами?
Не они, а те, чья мысль – вертеп,
Кто для Бога всей душой ослеп.
Размягчим наш дух в родимом храме,
Жизнь да будет там, где ныне склеп.