Константин Бальмонт - Том 4. Стихотворения

И ясно слышу отдаленный
Неисчислимый ход людей,
Толпой идущих, разъяренной
От бешенства слепых страстей.

Страстей, пожаром трепетавших,
И долго ждавших, вековых,
Но в силе взрывчатой упавших,
Как сонмы глыб, на них самих.

И, от лавины убегая,
Забыв, что значит благодать,
Она бежит, толпа слепая,
Но больше некуда бежать.

А тот, кто загнан был в трущобу,
Он должен медлить в мертвой мгле,
К своей тоске прильнув как к гробу,
Бесплодно жалуясь земле.

Светлый, меткий, и тяжелый,
Заходил топор сам-друг.
Щепки носятся как пчелы,
Сосчитать их недосуг.

Много зим, и много весен,
Был схоронен мой топор.
И стволы дубов и сосен
Расширяли свой убор.

Не в могиле был он, сильный,
А в запрете, в тишине.
Так, в углу, валялся, пыльный,
И косился он ко мне.

Но запреты – где запреты?
Но законы – где закон?
Эти песни все пропеты,
И в лесах и гул и стон.

Только бешеный он, верно,
Этот пьяный мой топор.
Раньше он рубил примерно,
А теперь лишь сеет сор.

Остудился дальний город,
И в деревне не теплей.
Лишь, подняв свой волчий ворот,
Ходит холод-лиходей.

В лазури, бледной как вода,
Тринадцать дисков, череда,
Зеленоватая слюда
Дала зеркальные блюда.

Замерзлый в каждом блюде свет,
В них воздух сказок и примет,
Остудевающий расцвет,
Какой-то знак, чего-то след.

На каждом блюде голова,
Отрублена, полужива,
Полужива, полумертва,
Глаза белеются едва.

У тех скользящих в небосводе,
У всех голов замкнутый рот,
Зловеще-круглый хоровод
В полярном холоде плывет.

Тринадцать пыток, череда,
В лазури, тусклой как вода,
Зеленоватая слюда.
На дне зеркальном кровь-руда.

Мы – мысль страны, которая несчастна,
Мы – мозг ума, сошедшего с ума.
В злых чарах, там, где черны терема,
Костер последний, тлеющий безгласно.

Вот брызнет ночь пригоршню мрака властно,
Дохнет, от вех злосчастия, чума,
Войдет мороз в пустые закрома,
И хор безумий грянет полногласно.

«Летим по обездоленной стране!»
«Скользнем по свежим хлопьям первопутка!»
«Убьем! Возьмем! Там все в глубоком сне!»

Мы слышим хор видений в тишине.
Мы, мозг умалишенного рассудка,
Скорбящий светоч, в пропасти, на дне.

Серый волк из угрюмой, давно прозвучавшей нам, сказки.
Ты по-прежнему воешь в промерзлых пустынных лесах.
На деревню зайдешь. Но не так. Без бывалой опаски.
Сатанинские свечи пылают в звериных глазах.

  Ты добычу найдешь. Все деревни баранами скупы.
  И угнали коней. И корова, – где встретишь ее?
  Но желанны для волка людские, хоть тощие, трупы.
  То, что он не доел, – налетит, доклюет воронье.

Пожимаясь в лохмотьях, уходит седая Забота.
Побелевшие щеки. Исканье во впалых глазах.
И с клюкою вослед пробирается призрачный кто-то.
Это Смерть? Или Совесть? Убийство? Отчаянье? Страх?

  Перекинулись тени в глаза, где расплескано горе,
  Не из глаз подоспевших, безглазых назойливых ям.
  Обнялись. Зашагали вдвоем в оскудевшем просторе,
  По немым косогорам, по брошенным мертвым полям.

Вот усадьбу прошли, где в разбитые окна метели
Набросали снегов. Настелили постели. Поспи.
И уходят вперед по крутящейся снежной кудели.
От сугроба к сугробу. В лесах. В пустырях. На степи.

  Миновали деревню. Другую. Село миновали.
  Нет людей. Нарастанье отверженных брошенных мест.
  И на каждую дверь подышали в безмолвной печали.
  Где дохнут, там означится, белой проказою, крест.

Утомило безлюдье. Прискучило мертвое дело.
Завертелись в снегах две метели беды мировой.
А Луна в высоте – словно лик из застывшего мела,
Словно глаз мертвеца, – приоткрыт, но давно неживой.

В размеренном четком Камнеграде,
Где ждет чеканный лик Петра,
Когда же кончится игра
Безумных, захмелевших в чаде,
Людей ничтожных, без Вчера,
Без Завтра, – ком, где гад на гаде, –
В гранитном строгом Камнеграде
Зимой суровы вечера,
Еще суровей ночь без света,
В домах, где позабыта печь,
Как вольная забыта речь,
Все холодом седым одето,
И голод спит в капканах тьмы,
А лунный луч, как саван белый,
Нисходит в Град оцепенелый,
Сжимая в кандалы зимы
Давно застывшие умы.
Я мыслью прохожу по строгим
Знакомым улицам. Но Зверь,
Его же имя: «Лгущим верь»,
Все сделал мертвым и убогим.
Убийство правит там теперь.
Лазутчик всюду наготове,
Чтоб, заскрипев, раскрылась дверь
И снова пала тяжесть крови.
И снова Сатанинский меч,
Всегда несытый и кровавый,
Все будет жертв алкать, стеречь,
И похваляться той забавой,
Где правым тешится неправый,
Злодей к продажным держит речь,
А проходя от дома к дому,
В домах, где позабыта печь,
Немой идет как тень к немому,
Живые люди мертвых встреч.