Сергей Кречетов - Четыре туберозы

Костёр страшно разгорается. Германа среди пламени больше не видно. Занавес тихо опускается.

Жил в нём сильный дух, и он был полон воспоминаний. Они смутно крылись где-то в его внешности: в худом теле с длинными, крючковатыми руками и в огромной голове с непомерно длинным, острым носом.

Долго и усиленно изучал он церковную латынь и сложный церковный ритуал. Учился он с большим прилежанием.

Лишь иногда находили на него какие-то странные минуты. Тогда он забывал всё. Как безумный, глядел он в пространство, и воспоминания о прежнем могуществе и силе, не стеснённой худым телом и безобразным носом, наполняли его человеческое сердце. И была в нём тоска, великая тоска!

Шли годы. Они казались ему медленными, вялыми…

Но вот, наконец, настал блаженный миг!

Он говорил пробную проповедь в одном большом храме. Высокий храм — он так высок, что под сводами царит постоянный мрак. Туда не смеют проникнуть даже многочисленные мысли толпы, которая внизу, на полу храма, собралась слушать. Он забыл самого себя, он забыл всё. Слышит он только свой собственный, властный голос. Этот голос покрывает всё. Толпа безмолвствует. Она внемлет не словам, а чему-то иному — могучему. Кто-то среди безмолвия начинает хохотать и что-то выкрикивать. Это женщина — бесноватая. Её успокаивают, уводят…

Вот другой миг! Он священник. Он в доме своего покойного предшественника. Он только что горячо молился. Теперь он занят разборкой его рукописей. Много лет их писал учёный старик.

И в этом, уже отошедшем от земли, была страстная тоскующая душа. Он тоже искал, болезненно вспоминал… Вспомнил ли он перед своей кончиной то, что забыл, родившись на земле?!

Его преемник, отец Антоний, внимательно читает рукописи. Уже далеко за полночь. Слабо освещает ночник согнутую, некрасивую фигуру монаха. Но, вот, одна из рукописей сильно привлекла его внимание. Его некрасивое лицо сияет, глаза горят. Он вскакивает. Нелепо машет по воздуху рукой.

«Вот он, вот путь, по которому я пойду!» — шепчут его губы.

Он сильно взволнован.

«Мне нужно знание. Широкое знание. В знании свет и любовь. Да помогут мне элементары!»

Перед ним лежала рукопись с подробным указанием, как вызвать служебных духов. На следующую ночь, в двенадцать часов, решил он приступить к делу… Бледное утро глядело в окно, когда он, утомлённый, лежал на коленях и молился. Затем он уснул.

Как и всегда, дух его освободился во время сна от телесных оков; вольно и плавно полетел он к своим друзьям, которые трепетно окружили его. Они стали его ласкать. Дух был печален. Он жаловался на тело, которое так плохо его понимает. Особенно безнадёжно он отзывался о широком лбе монаха. Этот лоб переделывал прежние, светлые воспоминания все на свой лад. Под свободой он понимал могущество, под любовью — слабость…

Долго, долго печалились духи, и в надзвёздных далях тихо звучали их слабые стоны. Они проводили своего бедного брата к безобразному телу монаха.

Он проснулся спокойным. Он смутно помнил разговоры со своими братьями, но не отдавал в них себе отчёта. Он объяснял себе своё спокойствие и тихую радость тем, что, вот, скоро он овладеет высшими тайнами и станет сильным — сильнее всех.

Целый день ходил он сам не свой. Душа его постоянно рвалась к своим братьям и не давала его мозгу на чём-нибудь сосредоточиться.

Настал вечер — холодный, угрюмый. Тело его, под влиянием большой головы, было полно сил и ожидания. Душа же его устала, потрясая целый день цепями, которые приковывали её к телу некрасивого монаха.

Ночь была везде.

Она глядела чёрно-бархатными глазами во все окна к одинокому монаху.

Ночь была и в его душе. Его длинные руки трепетно чертили магический круг, трепетно расставляли светильники, а губы в страстной дрожи шептали слова заклинаний. И он верил, что сейчас настанет желанный миг, который так томительно, так давно он ждал.

И он настал!

Но всё было иначе, чем думал отец Антоний. Запертая дверь тихо скрипнула. В комнату тихими шагами вошёл высокий человек весь в чёрном, с широким лицом, с длинными, седыми усами. Он неторопливо сел на скамейку и сказал:

«Брось всё это. Выйди из круга и поговорим спокойно».

Отец Антоний повиновался. Его большой лоб его не предупредил, что этого делать не следует. Он сидел на скамейке против незнакомого и беседовал с ним о теологических вопросах. Он говорил с ним, как равный с равным. Незнакомец просил называть себя просто: «Дворянин». Они оба друг другу очень понравились, и отец Антоний просил «Дворянина» навещать его. Однако тот ответил, что, если отец Антоний желает с ним видеться, то он непременно должен подписать одну бумагу, и не просто, а своей собственной кровью.