Андрей Вознесенский: Ямбы и блямбы

Но главною на этом съезде-форуме
была весть, что мы снова вместе.

Что Ты есть. И в форме.

Взгляд Твой полон одной любовью,
чувства прочие победя.
Я готов совершить любое
преступление ради Тебя.

Когда судьи мне кинут сроки –
от 8 лет до 108-ми, –
понимают они, жестокие,
что бессмертен я, чёрт возьми!

В окошках свет погас,
умолкнул пустобрёх.
Пошел мой лучший час –
от трёх до четырёх.

Стих крепок, как и чай.
Вас посещает Бог.
Шла служба при свечах
от трёх до четырёх.

Как слышно далеко!
Как будто возле нас.
Разлили молоко…
Спустили унитаз…

Очередной мосхит?
Или поёт москит?
От трёх до четырёх
наш мир не так уж плох.

Люблю я в три проснуться,
в душе – переполох,
Конфуция коснуться
и спать без задних ног.

Кабина поперёк,
и Хайдеггер, дымясь
камином кочерёг,
попросвещает вас.

Пускай вы в жизни лох
и размазня-пирог,
но вы сейчас – пророк,
и смысла поперёк!

Я сам не разумел
идею, что изрёк,
но милиционер
вдруг взял под козырёк.

Становимся у касс.
Обломы за отказ.
Но в небе только час,
отпущенный для нас.

Жизнь – полусонный бред.
«Стилнокса» пузырёк
прокладывает брешь
от трёх до четырёх!

Я без Тебя опять.
Как мне найти предлог,
чтоб досуществовать
от четырёх до трёх?

Кто в дверь звонит? Мосгаз?
Не слушайте дурёх.
И не будите нас
от трёх до четырёх.

Один, среди полей бесполых,
иду по знакам зодиака.
Была ты чистой страсти сполох,
национальностью – собака.

Вселившийся в собаку сполох
меня облизывал до дыр.
И хвостик, как бездымный порох,
нам жизни снизу озарил.

Хозяйка в чёрном, как испанка,
стояла мертвенно-бледна –
собачий пепел в белой банке
протягивала мне она.

Потоки слёз не вытекали
из серых, полных горя глаз.
Они стояли вертикально,
чтобы слеза не сорвалась!

Зарыли всё, что было сполох,
у пастернаковских пенат.
Расспрашивал какой-то олух:
«Кто виноват?» – Бог виноват!

А завтра поутру, бледнея,
вдруг в зеркале увидишь ты –
лик неспасённого шарпея
проступит сквозь твои черты.

И на заборе, не базаря
ещё о внешности своей,
роскошно вывел: «Я – борзая»,
а надо было: «Я – шарпей».

Герой моих поэм крамольных
оставил пепел на меже –
между пенатами и полем,
полузастроенным уже.

Между инстинктом и сознаньем,
как на чудовищных весах,
меж созданным и мирозданьем,
стоит собака на часах.

Стоит в клещах и грязных спорах,
и, уменьшаясь, как петит,
самозабвенный чёрный сполох,
всё помня, по небу летит.

Как сковородка, эпилепсия
сжигала твой недетский ум.
Мы сами были как под следствием:
шёл Кризис. И сгорал «Триумф».

Меж вечностью, куда всем хочется,
и почвой, где помёт крысиный,
меж полной волей одиночества
и болью непереносимой.

Вот так-то, мой лохматый сполох.
Перетираются весы,
как будто инфернальный Поллок
измазал кровью небеси.

Не понимаю по-собачьи,
на русский не перевожу,
за пастернаковскою дачей
я ежедневно прохожу.

Пусть будь что будет. Се ля ви.
Похороните, как собаку,
меня, виновного в любви
к Тебе одной. Как к Пастернаку.

Притащу, как божия козявка,
тяжкий камень, тяжелей кремня.
Слышу голос: «Я – твоя хозяйка.
Как ты там сегодня без меня?»

Крайний может оказаться первым.
Убери морщиночку на лбу.
Нет шарпея. Надо быть шарпеем,
чтоб любить, как я тебя люблю.

Шёл снег, как тексты из учебников.
Проехали. Салам алейкум.
Прошёл поэт. Назвался Хлебников.
Мы поздоровались с Олегом.

Бежишь не от меня –
от себя Ты бежишь.
Рандеву отменя,
убегаешь в Париж.

На мобильный Сезам
объяснишь: «Например,
я внимала слезам
нотр-дамских химер».