Симон Чиковани - Стихотворения и поэмы

У тени сада я скорбя стоял;
И тень, как гроб, раскинулась широко.
Слезами оросил я слез квартал
И свой аршин отмерил по дороге.

Что кроме строк останется? Я жил,
Я много раз бывал владыкой жизни;
Святое сердце я стихом кормил,
И вился сокол в небесах отчизны.

Мне кажется, клинком себя пронжу,
Мне собственная грубость — как мученье.
Одни страданья я переношу
И в сердце посадил лишь утешенье.

Пришел и ушел я так рано из Рима,
Что взгляд не успел дотянуться до края.
Хочу я на камне сидеть молчаливо,
Летящие годы мои догоняя.

Ужели бегут меня тайные мысли?
В сомненье сердечном я веру предвижу,
На мне сожаленья ночные повисли,
Мне кажется — я Микеланджело вижу.

Иду; забываю вокзала ступени,
Я глыбы обтесанные вспоминаю;
Хочу подтвержденья ревнивицы-тени —
Я римского утра дождусь, полагаю.

Тоска меня давит; дышать тяжелее;
След-коготь на мне: так судьба прикасалась.
Поблескивая и мерцая, темнеет
Ночь. Ранена ночь! В твердый камешек сжалась.

Я с камнями римскими грусть сопоставил.
Голубка, дичась, на вершину взлетает.
Иду; Капитолия купол оставил,
Я слышу, что всадник меня догоняет.

Кто ранил ночь Рима? Мне, греясь на камне,
Смыкать бы до у́тра дремотные очи.
Ты с лошадью спрыгни и голос подай мне,
Отдай, уступи мне боль раненой ночи!

Пришел и ушел я под вечер из Рима,
Душа неспокойна; слова исчезают;
Бежать, улететь я хочу нестерпимо —
Так быстро, как годы мои пролетают.

Там бледная мгла, Средиземное море,
Прибой бирюзой закипает.
В душе ли моей иль в огромном просторе
Лучина Колхиды пылает?

Мне чудится, словно чинары лепечут
И шепчет листва о разлуке;
Где море исходит, там тени трепещут,
И ждут меня там мамелюки.

На скалах огонь высекают подковы,
Рогов мне послышались звуки;
Без родины трудно и всюду сурово,
И кличут меня мамелюки.

У них, что на тквирских росли кобылицах,
Как взгляд изменился в чужбине!
И в знойной долине с покорностью в лицах
Пристанища ищут отныне.

Их гнали, как ланей. Теперь вспоминают
Глаза, материнские руки;
Арабских теперь жеребят объезжают
И «челу» поют мамелюки.

А помнят ли проса поля, деревушки,
Заборчики, хаты-плетушки?
В страну, в ее долю, я тоже врезаюсь,
О берег душой ударяюсь.

Неужто из гроба сюда, в переулки,
Теней простираются руки?
Там черные кони, там черные бурки,
Мерещатся мне мамелюки.

Сорвались слезы с глаз твоих; скорбя,
Я подобрал и в дом отнес их. Тьмою
Ночь страшная настигнет ли тебя,
На тихий зов предстану пред тобою.

Пересчитаю звезды и отдам,
Чтоб ночь в ущелье ярко освещалась,
Чтоб ты по нашим золотым следам
До уголков души моей добралась.

Скажу: бери, я звезды обернул
Сухой соломой; в доме выбрал место;
Их у меня и ветер не задул,
Просил их дед на семена, но тщетно.

То — искры, что похожи на глаза,
Они, сверкая, говорят как будто;
Бесчисленными каплями роса,
С твоих ресниц свисающая утром.

Всех досчитался; средь ночей моих
Мхом не покрылись; звездные иголки
Пронизывают, чуть касаюсь их,
Они остры, как жемчуга осколки.

Ты звезды наделила красотой,
Пушком легчайшим, персиковым цветом,
Каштановой колючей кожурой
И звонким заливающимся смехом.

Я — старый поседевший звездочет,
А ты — с весны по золотую осень —
Лучащийся, румяный небосвод
Или гумно, где тысячи колосьев.

Я те колосья ночью накосил;
Их во дворе вплету в плетень недвижный,
Чтоб путнику, что выбился из сил,
Путь освещали на закате жизни.

Это родник мой, он мал, но запомни:
Он и тебя напоит у плетня.
Ныне, о друг, ты «спасибо» промолви,
Влаги отведай — и вспомни меня.

Сядь под орехами, влажной ладонью
Лоб охлади; отдохни; помолчи.
Я ведь один у тебя, кто — с тобою,
Горло твое пересохло — смочи.