Евгений Евтушенко: Не теряйте отчаянья. Новая книга. Стихи 2014–2015 гг.

Жажда книг на войне не погасла
в пацанах с д’Артаньяном в башках.
Я волнистым ножом для масла
вскрыл со «взрослыми книгами» шкаф.

Слов «депрессия», «стресс» или «вирус»
мы не знали, тем паче «мигрень»,
и читать что не надо – на вырост,
даже Драйзера, – было не лень.

Мы, готовые биться насмерть,
чтобы немцам был полный швах,
из болезней всех знали лишь насморк,
носом шмыгая в очередях.

И, до пояса в кухне помывшись,
в магазин, мой тогдашний лицей,
отправлялся я с книгой под мышкой,
в мою главную книгу – в людей.

Чего только рука не писала
и про Сталина, и про Марс,
ну а после нырял в Мопассана,
даже если насквозь я промерз.

И в блокнотике почерком твердым
среди всех черновичнейших фраз
так помечено в сорок четвертом:
«Боги жаждут. Прочитано. Франс».

Это были великие ночи.
В каждой – новый за хлебом поход,
где мне нравились больше, чем очень,
Уленшпигель и Дон Кихот.

В детском сердце – с четвертого класса
как начало во мне всех начал
по ночам хладный пепел Клааса,
затвердев, словно гнев, застучал.

Не носивший ни разу шинели
за свободу всю жизнь воевал.
Я искал и нашел свою Неле,
в несвободе любви ликовал.

Я сегодня поменьше ликую.
Семьи все в ежедневном аду.
Но я знаю – другую такую
я нигде никогда не найду.

Я, конечно, люблю бесконечно
всех своих сыновей пятерых,
имена книг любимых сердечно
завещательно им повторив.

Мое детство не зря я отшмыгал.
Но вы знаете, чем я убит?
Непрочитанный «Тиль Уленшпигель»
ни одним из детей не открыт.

Никто не знает мою тайну,
что я, как девушка, застенчив,
когда я от смущенья таю
и плачу, быстро переменчив.

Когда я встретил вас тогда-то,
тому назад за полстолетья,
глаза припрятал виновато,
стараясь вовсе не смотреть я.

Я столько раз бродил по свету,
соря случайными словами,
и вот по вашему совету
борюсь со страхом перед Вами.

Но разрешенье – это милость,
и некуда свой страх мне денуть,
и что-то, видно, надломилось –
что с разрешеньем этим делать?

Романа или же баллады,
увы, не приключилось с нами,
а может, все-таки была бы
любовь, но только лишь глазами.

Вырастал я в бескрайной,
без-райной стране
и на адской,
солдатской
и детской войне,
и еще одинокого рая –
кина,
исключая концерты
Аркадия Райкина.
Он являлся,
меняя лицо за лицом,
то глупцом,
то скупцом,
то совсем подлецом,
но, стряхнув столько лиц,
выходил мудрецом.
Это было всегда в представленьи концом.
Хоть бы раз он себя под конец поберег.
Но гражданская речь шла всему поперек.
Лицедей исчезал.
Оставался пророк.

Он пришел на Таганку,
на мой спектакль
про Америку,
где все чего-то не так,
словно это Россия наоборот.
Беспокоил цензуру такой поворот,
и вот-вот запретят, прохиндеи,
вот-вот…
Райкин вышел на сцену, и так он сказал:
«Это все понимают – и я, и зал.
Здесь не три минуты правды, а два,
два часа!
Быть спектаклю, товарищи?
Да!»
И такая правительственинка в нем была,
будто только что вышел из-за стола,
ну по меньшей мере Политбюро,
только то, где правит не Зло, а Добро.
И спустился он с тросточкой легкой своей
под овации,
этот пророк-лицедей.

Без ухмылки паяца
нас он смехом берег,
над собою смеяться –
сила, а не порок.
И урокам его выживанья верна
многоликая,
будто бы Райкин,
страна!

Гудзенко и Луконин,
и под землей мне верьте.
Я – фронтовик в законе
и даже после смерти.

Я в детстве не был жалок.
Не ждал подмоги свыше,
тушитель зажигалок
на нашей школьной крыше.

Вы, Михаил Кульчицкий,
когда на нас шли наци,
вложили мне в ключицы
способность не ломаться.

Как гордо Костя Левин,
хирургами изрезан,
ничем не поколеблен,
поскрипывал протезом.

И даже Поженяна,
который всех забавней,
эпоха пожевала,
да был не по зубам он ей!

Без всяких подсказулек
нас в бой звала атака,
и мы не подскользнулись
на деле Пастернака.