Борис Габрилович: Стихи

и бутафорией картонной
не заслонить от чепухи
ту женщину к ногам которой
неловко сложены стихи

я не прошу тебя о большем
я только об одном прошу
о даймне не сфальшивить Боже
когда я о любви пишу

1,
2,
3…

— Это кто там под окном
ходит с красным бородом?..

А, это ты Мефистофель!
Ты пришел соблазнить
нашу бедную Маргариту?

Так нa-кося,
ВЫ-КУ-СИ!!!

Когда иссякнут сигареты
и разболится голова
и на бумаге синеватой
проступят звёзды и слова,
окурок в пепельнице комкая,
ты вдруг подумаешь о том,
что из прокуренности комнаты,
где воздух серый и густой,
твой голос, раненный и тонкий,
если не сгинет насовсем,
пробьется разве что за стенку,
где кашляет больной сосед,
охрипнувший в морозном мире,
он станет плакать и звенеть
и от бесцельности звереть,
как телефон в пустой квартире,
и всё, и никуда не деться,
была бы только смерть легка!
Вот так о лампу бьётся сердце,
немое тельце мотылька.
Что делать? Твой удел таков,
откинься честно и устало
и улови в скрипеньи стула
начало будущих стихов.
Светает, лампа не нужна,
из просветленного окна
увидишь стройку [1] Стройка, о которой речь — строительство общежития обкома партии напротив Бориного дома (между Чехова и Соколова по Пушкинской). Мой тесть, Евгений Гаврилович, наблюдая вечером этот свежепостроенный, пылающий огнями дом с моего балкона, назвал его «Титанник». Прим. А. Абрамовича , постепенно
на ней погаснут огоньки…
Работали в ночную смену
поэты
и
крановщики!

Куда девается отзвучавшая музыка?
Куда деваются недоеденные стихи?
А может их кто-то потом доедает?
И, запустивши руку по локоть в мусорник,
шарит, шарит, шарит,
ищет,
находит
и доит дальше?

И музыка оживает в автомобильном гудке,
в предсмертном скрежете
затормозившего виллиса,
вспоминает, как она лежала там, в шелухе,
и лишайный пес ее вылизал…
И город слушает
ожившую музыку
и слова, которые казались такими ненужными.

Нет, я не умираю.
Просто я ухожу в мусорник.
Но я воскресну
в почке тополя,
в свернувшейся магнитофонной ленте,
в тебе.

Приёмщицу рыжую смех одолел,
фотограф исходит в дверях.
Фотографируется в ателье
Кузя, местный дурак.

«Кузя, дергаться перестань…»
А Кузя — не может.

Саша, наплюй на них,
Саша, пиши,
сыпь на них лунами
звездной души!

Как-то ночью, глядя в окно,
я услышал:
чтоб людям не ждать,
стихи печатала ночь
на печатной машинке дождя!

Кто поймёт их,
кто их услышит?
Утром солнце висит высоко…
Просыхают
на шиферной крыше
строчки
первой книги
стихов.

Это было всё или не было?
В полутёмной московской комнате
мои плечи москвичка нежная
как горячую воду комкала.

В ряжем, словно горящем, джемпере
и с прической, как из огня,
полудевочка-полуженщина
смотрит огненно на меня.

И лампочка на столе
в самой парящей из комнат,
мы знаем друг друга сто лет,
нам уже есть что вспомнить…

…а пальцы шли, словно на лыжах,
сугробы клавишей давя,
над головой моталась рыжесть,
словно горела голова!

Я лежу и понимаю,
что в последний раз смотрю,
как ты царственно снимаешь
комбинацию свою.
Рано утром разлученные,
перекрёстками зимы,
как проблемы разрешенные,
навсегда исчезнем мы.
То есть мы, конечно, будем,
мы воскреснем и опять
благородным очень людям
будем жизни отравлять.
Но когда-нибудь в мельканье
магазинов и кино:
— Как твои дела?
— Нормально.
— А твои?
— Да, ничего.
Ну а вечером без толку
буду засыпать — не выйдет.
Как мы виделись не долго
и как долго мы не виде…
Я расплачусь, как ботаник
над ненайденным цветком,
потекут из глаз ботинок
слёзы горестных шнурков,
и во тьме взойдут, грозя,
позабытые до боли
твои
зелёные
глаза —
как сигнал такси «свободно».