Михаил Антонов - Право и общество в концепции Георгия Давидовича Гурвича

Отрицая социологический релятивизм и плюрализм в любой форме, вместо изучения разнообразных аспектов изменений в праве: роли права, его значения, действия в пространстве, границ его применения, системы права в функциональной корреляции с различными типами социабельности, социальных групп, глобальных обществ, Гейгер пытался использовать социологию в целях апологии заранее постулируемых тезисов «юридического позитивизма» в духе Бергбома, единственное возражение которому со стороны Гейгера состояло в критике применения традиционного подхода к «социальному порядку». Это имело в своей основе довольно-таки рудиментарный социологический эволюционизм, суть которого может быть изложена следующим образом:

«1. Социальное действие обычно происходит в координации с согласованными моделями выраженного вовне поведения (индифферентный к нормам обычай). 2. Модели поведения проявляют себя в качестве обязательных посредством реакции… на девиантное поведение (субстанциональная норма с возникающим через привычку нормативным содержанием, нравы). 3. Опытное восприятие корреляции между определенным способом поведения и поощрением такого поведения обществом, с одной стороны, и иным поведением и социальной реакцией против него, с другой стороны, выражается в регулятивном положении (декларативном нормативном положении, нравственном правиле). 4. Таким образом, опытное восприятие обязывающего правила находит свое выражение в человеческом поведении в формализованном виде. Возникающее через привычку нормативное содержание заменяется искусственно установленной моделью поведения, и образуется прокламативное нормативное положение, выражающее статутную норму (регламент)» (Vorstudien zu einer Soziologie des Rechts, S. 81).

«Следовательно, право является монополизированным центральной властью механизмом установления порядка» (Ibid., S. 91). «Поскольку право и государство оказываются родственными не только генетически, но и структурно, то право и государственная власть возникают одновременно» (Ibid., S. 291). Характерными признаками правопорядка, в отличие от иных форм социального порядка, являются: «(1) Внутренняя дифференциация и расчленение интегрированной социальной целостности (по признаку территориальной исключительности?), (2) в отношении которой центральной властью осуществляется управление; (3) монополизация центральной властью полномочий на организованное противодействие: назначение наказания, с одной стороны, и его исполнение – с другой; (4) осуществление организованного противодействия посредством судебных инстанций, которые по персональному составу либо совпадают с центральной властью, либо могут образовываться из особых, управомоченных такой властью органов; (5) организация и регулирование организованного противодействия посредством нормативного закрепления формализованного процесса назначения наказания в качестве общественной реакции; (6) это происходит частично с помощью нормативного закрепления способов общественной реакции сообразно допущенным нарушениям норм (“просчитанная реакция”)» (Ibid., S. 123).

С того момента, когда возникла дифференциация права и морали, мораль «более уже не может служить в качестве социального регулятора. Многообразие индивидуальной морали скорее, наоборот, должно было бы привести к дезинтеграции общества. И если при этом дело не дошло бы до анархии, то благодарить за это нужно не моральную стойкость, но, наоборот, все более уменьшающуюся роль морали во все более и более институционализирующемся обществе» (Vorstudien zu einer Soziologie des Rechts, S. 249). По мнению Гейгера, это положение распространяется и на групповую мораль: «поскольку групповая и классовая мораль в рамках различных интегрированных социальных целостностей также различаются между собой, то общественная жизнь не может регулироваться моралью, но должна быть урегулирована иными способами и иными механизмами установления порядка» (Ibid., S. 254).

В этой претендующей на социологическое происхождение теории удивляет то, что социология здесь оказывается нужна исключительно для апологии и укрепления привнесенных из юриспруденции догматических предрассудков. Гейгер не замечает того, что существующие в различных социальных образованиях и типах социальных структур способы связи между правом, моралью, знанием, религией и т. д. (короче, между различными аспектами социальной регламентации или «социальными регуляторами») порой кардинально изменяют иерархический порядок между различными видами права, морали, религии и т. д. Показательно и возражение, выдвинутое Гейгером против автора этих строк; возражение, сущность которого сводилась к тому, что «всякое право основывается на недоверии», что не существует вообще никакого «социального права». Гейгер не обращает внимания на фактическое возвращение при таком подходе к правовому индивидуализму римского права (где противополагались dominium и imperium (власть частная и публичная)) и закрывает глаза на социальную и правовую действительность наших дней, встречающую нас многочисленными конфликтами различных уровней права и различных правопорядков: например, конфликтами между спонтанным и заранее формулируемым правом, между организованным и неорганизованным правом, между государственным и негосударственным правом, между профсоюзным правом и правом предприятий и т. п. Чем же тогда должна заниматься социология права, если сфера ее применения в такой степени заранее ограничивается догматическими предрассудками? И что тогда остается делать с такой социологией, которая от любви к эмпирической действительности исключает из нее, к примеру, символы, ценности и идеалы, коллективные и индивидуальные психические акты? Интеграция социологии и правоведения в работах Гейгера не может быть признана удачной, поскольку от такой интеграции не «посчастливилось» ни той, ни другой отрасли научного знания: узкий бихевиоризм в союзе с догматичным интеллектуалистическим рационализмом помешали Гейгеру ближе подойти к действительным проблемам социологии права.