Евгений Ермолин - Мультиверс. Литературный дневник. Опыты и пробы актуальной словесности

Наконец, еще одно. Агеев вывел на авансцену творческую личность критика как полноценную фигуру литературного процесса, конгениальную лучшему, что вообще в нем (процессе) есть. Или, по крайней мере, обозначил личность критика как вполне независимую величину. Он берет на себя те обязательства, какие считает нужным взять, а в целом живет в литературе на равных правах с прозаиками или поэтами.

Критик – свободный художник, странствующий рыцарь литературы, свободный, внепартийный интеллектуал, а не функция литпроцесса, не поденщик на службе у богатых заказчиков. Мыслитель не по найму.

Мой патетический идеализм тех времен плохо сочетался с агеевским свифтианством, со скептическим фатализмом, который я в нем угадывал (а был бы умнее – угадал бы скорее скептический стоицизм). С тех пор прошли годы. Агеев умер. А я стал немного похож на него. Я теперь больше всего ценю критику в заостренно дневниковой форме a la Василий Розанов, стилистически форсированное личностное в ней начало.

«Если я вообще задумываюсь над тем, кто же я есть, так предпочитаю неопределенное слово „литератор“, то есть человек, пишущий тексты. Какая, в сущности, разница, что послужило поводом для текста – художественное произведение или некий факт жизни? В какие-то исторические периоды больше поводов дает литература, в какие-то – жизнь. Если мне самому есть, что сказать, то происхождение повода практически безразлично. Не то чтоб это было некое продуманное „кредо“, – просто я так живу и, видимо, буду жить».

Что-то в нем было еще от великолепных французов XVIII века. Да и то: конечно, он – в сильной степени просветитель, пытавшийся пролить немного света в потемки коллективной постсоветской души. Не весьма удачное русское Просвещение имеет в нем беззаветного рыцаря на службе простых истин разума, практического гуманиста и «критического реалиста»-патриота.

Он служит истине? Да, но отношения с истиной у Агеева непросты. В абсолютную истину он не верил, но брал на себя риск утверждать те ценности, которые считал несомненными. В итоге он нередко бессистемен (и форма его свободных записок, поисковые маршруты его творчества воспроизводят эту бессистемность как принцип). Но ситуативно очень часто убедителен.

Ну да, в те давние уже времена, я однажды уличал критика: «Агеев – либерал, но либерал каприза, либерал чувства; вовсе не мыслитель». (Как бы неполноценный такой либерал, с моей концептуальной анархо-ультралиберальной кочки.) Однако прошло время, и я так думаю теперь, что я недооценил тогда свободную игру его ума и вообще не вполне ценил игру, поскольку подозревал, «прозревал» у ее апологетов избыток релятивизма и циническое оборотничество. А это не всегда так. И когда я теперь перечитал выпуски «Голода», я нашел у Агеева много родного и близкого. Там есть то веяние свободного духа, без которого не имеет смысла жить.

Нет готовых истин. Нет завершенных мыслей. Конец начала – это и начало конца. Как это странно и как чудесно: в ловушке момента трепещет живой, новорожденный смысл. Момент ушел, а смысл остался. Почему-то Агеев сегодня современнее многих из нас. Его «голод» заразителен.

Жизнь неокончательна, и личность в конце-то концов не сводится к формуле и штампу, она мерцает и перетекает из контекста в контекст, из ситуации в ситуацию. Агеевская провоцирующая рефлексивность сегодня, возможно, нужнее, чем декларирование готовых истин, не всегда доброкачественных. Его поисковый критицизм враждебен спекулятивному лукавству и демагогической безапелляционности.

Роман о литературе. Роман с литературой. Роман литературного человека, свидетеля и участника литературной жизни последних десятилетий. «Читать меня, эгоцентриста, стоит только литературоцентристам. Погодой, природой, политикой, женщинами, мало ли чем еще, я, конечно, интересуюсь. Но … – без остроты». Так пишет Сергей Чупринин в книге «Вот жизнь моя».

В книге немало диккенсовского добродушия, и она чем-то напоминает пиквикиану, небрежно опрокинутую в чертополох отечественных исторических и культурных реалий. Кажется, что ее автор то и дело к чему-то прислушивается, с немного недоверчивой улыбкой человека, много повидавшего на своем веку, но не ожидавшего некоторых случившихся подвохов, а потому готового теперь уже ко всему вообще. В сочетании с доброжелательной чуткостью автора к флуктуациям пространства и времени, открытостью миру и толерантным либерализмом в отношении к человеку с его изъянами и доблестями, – все это страшно располагает к себе в литературном романе Чупринина.