Борис Парамонов - Бедлам как Вифлеем. Беседы любителей русского слова

Наличное бытие, «природа» – это то, что нужно, должно преодолеть: установка, общая для христианства и для техники. Средства разные, но цель одна. В христианстве наметилась, а в технологическом прогрессе утвердилась эта установка на «малое тело», как писал Платонов в одном своем тексте – рецензии на «Как закалялась сталь», культовую книгу сталинских тридцатых годов. В журнальной публикации эта статья называлась «Электрик Корчагин» – опять же подчеркивание технического момента. Процитируем:

Когда у Корчагина – Островского умерло почти все его тело, он не сдал своей жизни, – он превратил ее в счастливый дух и в действие литературного гения <���…>. И с «малым телом», оказалось, можно исполнить большую жизнь. Ведь если нельзя жить своим телом <���…>, то надо <���…> превратиться даже в дух, но жизни никогда не сдавать, иначе она достанется врагу.

Вот это «малое тело» и есть подспудная цель коммунизма и его постыдная тайна, этот его скелет в шкафу. А с другой стороны, этот слепой и парализованный комсомолец – в одном ряду и роду с православными отроками Нестерова. Вот что гениально усмотрел и выразил Платонов: максимальные усилия преобразователей природы приводят, уже привели к ее, природы, умалению, иссякновению. Тут афоризм Андрея Белого можно вспомнить: торжество материализма привело к уничтожению материи. Христианский кенозис оборачивается в перспективе экологическим кризисом, а раньше, у большевиков-индустриализаторов, превращением хлеба в чугун и сталь. Индустриализация СССР и есть гигантский шаг в направлении смерти, в сторону смерти.

И. Т. : А мне вспомнилась одна фотография: Андре Жид у постели Николая Островского, он во время своего путешествия в СССР посетил писателя-инвалида и писал о нем в своей скандальной книге «Возвращение из СССР».

Б. П. : Андре Жид был писатель серьезный, понимавший философемы. Коммунизм коммунизмом, но в случае Николая Островского еще раз обнажалась подспудная тайна коммунизма, индустриальная мощь оборачивалась традиционным культом святых мощей. Ну а Платонов тут как тут, он-то, как никто другой, умел понимать такие сюжеты. Это его сюжеты, его тема.

Я бы хотел продолжить столь органичную тему мизогинии у Платонова (если тут можно говорить об органике, а не об уничтожении оной). Посмотрите, как Платонов уничтожает женщин в своих гениальных текстах. Тут, конечно, «Чевенгур» и «Котлован» на первом месте. Но и в других его книгах постоянно звучит эта тема. Вот, скажем, в «Ювенильном море»:

[Человек] теперь творит сооружение социализма в скудной стране, беря первичное вещество для него из своего тела.

…к нам польется бесконечная электрическая энергия – из солнечного пространства, из лунного света, из мерцания звезд и из глаз человека… Вот какая проблема, товарищи, сидит в одном взоре Босталоевой, а вы увидите ее глазами полового мещанства, так ведь никуда не годится!

Вермо глядел ей вслед и думал, сколько гвоздей, свечек, меди и минералов можно химически получить из тела Босталоевой.

Это все та же тема, продемонстрированная когда-то Шкловскому: превращение девок в машины. Ну а с героиней своего последнего незаконченного романа «Счастливая Москва» Платонов вообще бог знает что творил – сбросил с самолета без парашюта, а потом ногу у нее отрезал метростроевской вагонеткой. И все это шло параллельно с добыванием некоего первичного вещества жизни, работая с которым можно обойтись без «размножения от женщины».

И. Т. : Какой-то у вас садист получается, злой средневековый колдун-алхимик. Христианская составляющая Платонова при этом исчезает.

Б. П. : В том-то и дело, что нет, не исчезает. Платонов не только умерщвляет своих героев, он их в то же время жалеет. Тут так получается: для того, чтобы пожалеть, надо сперва искалечить. И перманентный мотив жалости у Платонова выступает вместе с какими-то дьяболическими обертонами. Вот гениальное место из «Счастливой Москвы» – описание советской барахолки:

Крестовский рынок был полон торгующих нищих и тайных буржуев, в сухих страстях и в риске отчаяния добывающих свой хлеб. <���…> Здесь продавали старую одежду покроя девятнадцатого века, пропитанную порошком, сбереженную в десятилетиях на осторожном теле; <���…> и такими вещами, которые потеряли свой смысл жизни, – вроде капотов с каких-то чрезвычайных женщин, поповских ряс, украшенных чаш для крещения детей, сюртуков усопших джентльменов, брелоков на брюшную цепочку и прочего, – но шли среди человечества как символы жесткого качественного расчета. Кроме того, много продавалось носильных вещей недавно умерших людей – смерть существовала – и мелкого детского белья, заготовленного для зачатых младенцев, но потом мать, видимо, передумывала рожать и делала аборт, а оплаканное мелкое белье нерожденного продавала вместе с заранее купленной погремушкой.