Борис Парамонов - Бедлам как Вифлеем. Беседы любителей русского слова

Б. П. : Платонов воспринимается как антисоветский писатель, потому что он от идеологических ликов ушел и проник в бессознательные глубины коммунизма. И на этих глубинах он обнаружил ненависть к бытию. Парадокс Платонова в том, что в этих же глубинах таились его собственные идиосинкразии. Вот эта самая мизогиния, женоненавистничество. Вот еще одно высказывание Шкловского о Платонове, позднейшее, я цитирую: «Это был писатель, который знал жизнь: он видел женщин, которым были нужны мужчины, мужчин, которым не нужны были женщины; он видел разомкнутый треугольник жизни».

Зафиксируем это обстоятельство, ясное современникам Платонова в самом что ни на есть бытовом образе. Мужчины, которым не нужны женщины, – это и есть герои «Чевенгура», за которыми стоит автор.

Коммунизм тоже ведь можно свести к этой мизогинии – понимая таковую как метафору ненависти к бытию, к его природному естественному строю. В нем обнажилась эта самая «фаллоцентричность» современной культуры как таковая. Вот давайте продемонстрируем один перл из «Чевенгура»:

…Чепурный и сам не мог понять дальше, в чем состоит вредность женщины для первоначального социализма, раз женщина будет бедной и товарищем. Он только знал вообще, что всегда бывала в прошлой жизни любовь к женщине и размножение от нее, но это было чужое и природное дело, а не людское и коммунистическое; для людской чевенгурской жизни женщина приемлема в более сухом и человеческом виде, а не в полной красоте, которая не составляет части коммунизма, потому что красота женской природы была и при капитализме, как были при нем и горы, и звезды, и прочие нечеловеческие события. Из таких предчувствий Чепурный готов был приветствовать в Чевенгуре всякую женщину, лицо которой омрачено грустью бедности и старостью труда, – тогда эта женщина пригодна лишь для товарищества и не составляет разницы внутри угнетенной массы, а стало быть, не привлекает разлагающей любознательности одиноких большевиков.

Повторяю: русские коммунисты оказались впереди прогресса. Это, должно быть, потому, что Россия, как недавно стали говорить, обнажает подсознание самого Запада. Агрессивность, активизм, скажем так, западной культуры со всей ее наукой и техникой, гуманистически облагорожен, то есть культурно сублимирован. В России, в русском коммунизме он обнажился, предстал в элементарной своей форме. Это и выразил Платонов: «Котлован» это и есть ГУЛАГ, яма уже вырыта – задолго до Солженицына. В эту же яму коммунизм и упадет.

И. Т. : Не получается ли у вас какого-то не в меру прямого, непосредственного отождествления коммунизма с христианством – и у Блока, и у Платонова? Разве у Платонова хоть раз встречается слово «христианство»? По-моему, ни Христа, ни белых венчиков из роз.

Б. П. : Я уже говорил, что христиан у Платонова нужно понимать в смысле Розанова: «люди лунного света» и все, что отсюда следует. Можно и Ницше вспомнить, давшего гениальную феноменологию христианства. Вот главное определение у Ницше: христианство – гедонизм на вполне болезненной основе. По-другому сказать – мазохизм. То есть все время нужно иметь в виду, что о христианстве у Платонова нужно говорить не как о религии или метафизической программе, или о церкви в истории – а о первоначальном типе человека, который может воспроизводиться и на других фазах истории. Можно было бы сравнить Платонова с Нестеровым, с его христианскими сюжетами, со всеми этими нестеровскими полуживыми, уже почти на небе обитающими отроками.

Но чевенгурцы у Платонова – это взбесившиеся христиане. Это Акакий Акакиевич, срывающий шинели в некоем посмертном бытовании. Обратим внимание на один образ у Платонова – рыбак, отец Саши Жванова, говорит: в смерти пожить хочу. Христианство – религия небесного обетования, она обещает рай, и человеку нетерпеливому – а в революции все становятся нетерпеливыми – хочется стяжать этот рай. И рыбак этот кончает самоубийством – топится. Вот, между прочим, пример платоновского языка: утопия у него одного корня с глаголом «утопиться», смерть запрограммирована в самом языке. Русский язык – это язык утопии, говорил Бродский, и надо полагать, он шел как раз от подобных примеров платоновского словообразования, рождавшего платоновские сюжеты.

Впрочем, это излишняя эстетизация Платонова, понятная у Бродского, говорившего, что литературу творит язык, а не тематика. Но Платонова, конечно, не оторвать от больших русских – и мировых – тем. И главная эта тема – иссякновение бытия, в современной культуре, в цивилизации Запада явленная разве что имплицитно, но эксплицировавшаяся в русском опыте, в коммунизме.