Александр Васильев - Игры в слова. Манипулятивные операции в текстах СМИ

Судьба слова толерантность в русском языке характеризуется некоторой спецификой. По мнению А. В. Голубевой, в отличие от латинского tolerantia (соотносимого с глаголом tollo (поднимаю) и в качестве основного значения имеющего «выносливость, терпение»; т. е. чисто физические качества воина, преодолевающего препятствия; отсюда в средневековой латыни «терпеливость, элемент стойкости, благодаря которой человек упорствует в исполнении замысла»; в VII в. «терпимость (tolerantia) относится к душе, терпение (patientia) – к телу»), в русском языке терпение связано с понятием «оцепенения», т. е. в русской культуре испытание полагалось не преодолевать, а стоически переносить (ср. лат. patientia) [Голубева 2002].

Однако с течением времени, а именно – в период новейших российских реформ, как раз понятие толерантности в его иноментальном для русских осмыслении было активно включено в обществоведческий и, соответственно, в пропагандистский обиход.

Специалисты неоднократно отмечали неудовлетворительность, неточность дефиниций существительного толерантность в русской лексикографии, недопустимость передачи его значения через якобы абсолютный исконный синоним терпимость (см. [Суспицына 2007: 71], [Чеканова 2007: 48] и др.), о чем еще будет сказано ниже.

В качестве словесного обеспечения и воплощения толерантности выступает политкорректность. Собственно, политкорректные вербальные артефакты (которые создаются прежде всего путем переосмысления уже известных данному языку лексем, реже – за счет заимствований, а также конструкций из имеющихся морфем) и призваны служить не изменению социальной действительности, но трансформации представлений о ней в сознании общества как языкового коллектива. Допустимо соотносить толерантность и политкорректность как методологию и методику, как мировоззрение и свод правил (см. [Гусар 2006: 96]).

Иногда подчеркивают уникальную роль языка исключительно по отношению к России: «Мысль о всевластии языка, как нигде, важна в применении к нашей стране, имеющей опыт тоталитаризма с его двумя страшными орудиями господства и принуждения – языком (тотальной, всепроникающей пропаганды) и террором» [Григорьев 1998: 372]. Однако ни декларируемое отсутствие опыта тоталитаризма, ни отличия ментального свойства отнюдь не препятствия для лингвоманипулятивных операций – операций, призванных эффективно регулировать общественное сознание и инициируемых обычно якобы из самых благих побуждений.

Одной из наиболее культивируемых сегодня игр в слова манипулятивного типа (и, конечно, СМИ чрезвычайно способствуют этому) стала т. н. политическая корректность. Она представляется ее идеологами как «средство избежания конфликтов в поликультурном обществе – между черными и белыми, между мужчинами и женщинами и т. д. – путем установления специальных норм речевого этикета, прежде всего, употребления особого языка, содержащего исключительно выражения, которые будут эмоционально положительно восприняты представителями всех или большинства групп адресатов, и табуизации целого ряда слов и выражений, которые могут привести к негативным ассоциациям» (см. [Базылев 2007: 8]).

По некоторым сведениям, родиной этого во многом примечательного феномена (как и ряда других великих благодеяний для человечества [30] «Ах, до чего всё-таки американцы народ острый! Сколько удивительных открытий, сколько великих изобретений они сделали! Пар, безопасные бритвы “Жиллет”, вращение Земли вокруг своей оси – всё это открыто и придумано американцами и отчасти англичанами» [Зощенко 1986, 1: 203]. ) стали США, где в 1975 г. Карен Декроу, президент Национальной организации женщин, заявила, что ее организация придерживается «интеллектуально и политически корректного [politically correct] курса»; термин «политическая корректность» появился не позднее 1990 г. [Душенко 2006: 623]. Однако сама модель поведения, прежде всего – речевого, именуемого таким образом, сформировалась в тех же США, конечно, гораздо раньше.

Ср. литературно-художественные осмысления феномена политкорректности (хотя и без применения этого термина) в американских произведениях, опубликованных впервые соответственно в 1953 и 1977 г.: «Возьмем теперь вопрос о разных мелких группах внутри нашей цивилизации. Чем больше населения, тем больше таких групп. И берегитесь обидеть которую-нибудь из них – любителей собак или кошек, врачей, адвокатов, торговцев, начальников, мормонов, баптистов, унитариев, потомков китайских, шведских, итальянских, немецких эмигрантов, техасцев, бруклинцев, ирландцев, жителей штатов Орегон или Мехико… Чем шире рынок, тем тщательнее надо избегать конфликтов. Все эти группы и группочки, которые смотрят себе в пуп, – не дай бог как-нибудь их задеть!.. Цветным не нравится книга “Маленький черный Самбо”. Сжечь ее. Белым неприятна книга “Хижина дяди Тома”. Сжечь и ее тоже… Нужна безмятежность… спокойствие» [Брэдбери 1992: 49–51]. – «Итальянцы, например. Попробуй напиши книгу, чтобы там была правда про мафию: что им человека пристрелить – раз плюнуть… Оглянуться не успеешь, они тебя – в суд, что, мол, ты оскорбил Итальянскую лигу, представил, будто среди них есть люди нечестные» [Гарднер 1981: 202–203]. Кстати, нечто подобное несколько лет назад случилось в Ростове-на-Дону, где в оперном театре готовилась постановка по мотивам известного романа А. Калинина «Цыган»; в соответствии с модернизированным либретто, персонажи оперы занимались торговлей наркотиками – немедленно последовал протест главы оскорбившейся местной цыганской диаспоры.