Александр Васильев - Игры в слова. Манипулятивные операции в текстах СМИ

У главного героя чеховской повести, опубликованной в 1893 г., высокопоставленного петербургского чиновника Орлова, «перед тем, как прочесть что-нибудь или услышать… всякий раз была уже наготове ирония, точно щит у дикаря… Ирония Орлова и его друзей не знала пределов и не щадила никого и ничего. Говорили о религии – ирония, говорили о философии, о смысле и целях жизни – ирония, поднимал ли кто вопрос о народе – ирония. В Петербурге есть особая порода людей, которые специально занимаются тем, что вышучивают каждое явление жизни; они не могут пройти даже мимо голодного или самоубийцы без того, чтобы не сказать пошлости. Но Орлов и его приятели не шутили и не вышучивали, а говорили с иронией» (Чехов, «Рассказ неизвестного человека». [1956, 7: 192, 200]). Рассказчик, обращаясь к своему герою, так определяет истоки этой вселенской иронии: «Живая, свободная, бодрая мысль пытлива и властна; для ленивого, праздного ума она невыносима. Чтобы она не тревожила вашего покоя, вы, подобно тысячам ваших сверстников… вооружились ироническим отношением к жизни… и когда вы глумитесь над идеями, которые якобы все вам известны, то вы похожи на дезертира, который позорно бежит с поля битвы, но, чтобы заглушить стыд, смеется над войной и над храбростью» [Чехов 1956, 7: 245].

Столетие с небольшим назад А. А. Блок опубликовал статью «Ирония», где говорится, в частности: «Самые живые, самые чуткие дети нашего века поражены болезнью, незнакомой телесным и духовным врачам. Эта болезнь – сродни душевным недугам и может быть названа “иронией”. Ее проявления – приступы изнурительного смеха, который начинается с дьявольски-издевательской, провокаторской улыбки, кончается – буйством и кощунством. Я знаю людей, – которые готовы задохнуться от смеха, сообщая, что умирает их мать, что они погибают с голоду, что изменила невеста… Эпидемия свирепствует… Мы видим людей, одержимых разлагающимсмехом… Перед лицом проклятой иронии – всё равно для них: добро и зло, ясное небо и вонючая яма, Беатриче Данте и Недотыкомка Сологуба… И все мы, современные поэты, – у очага страшной заразы. Все мы пропитаны провокаторской иронией Гейне» [Блок 1955а: 80–83]. Хорошо известно, что произошло по прошествии всего нескольких лет после публикации этой статьи с обществом, верхушка которого была разложена иронией…

Справедливо замечено, что «ирония не может быть мировоззрением народа» [Поляков 2005: 26].

Но той же «эпидемией» ознаменовались последние годы советской власти. Считают, например, что «особую роль в развенчании политической речи играл и играет жаргон и та его разновидность, которую называют словом стеб… Феномен ерничества… на основе новояза свойственен, по всей видимости, всем языкам посттоталитарных обществ» [Земская 1996: 24]. Стеб в текстах СМИ определяют, например, как манеру подачи информации, при которой прямая авторская оценка событий, явлений подменяется всепоглощающей иронией: «автор надевает на себя маску ироничного, стороннего наблюдателя… Подобная манера, сохраняя видимость многозначительной позиции, позволяет в иронически-агрессивном стиле осмеивать всё и вся» [Солганик 2003: 266].

В качестве орудия борьбы, причем не только с «тоталитарным языком», но и с государственно-политическим устройством, его культивировавшим, рассматривался также молодежный сленг, который «весьма критически, иронически относится ко всему, что связано с давлением государственной машины» и «противопоставляет себя не только старшему поколению [таким образом разорвана естественная преемственность поколений. – А. В .], но прежде всего прогнившей насквозь официальной [очевидно, советской. – А. В .] системе» [Береговская 1996: 38].

Инструментом противодействия «тоталитарному языку» объявляют и деформацию (в анекдотах и т. п.) политических прецедентных текстов, обеспечивавших реализацию идеологем и мифов недавнего прошлого; этот «универсальный прием языкового сопротивления» оценивают как конструктивный в четверостишиях И. Губермана, сверхтекст которых «характеризуется четкой авторской позицией, противопоставленной позиции официальной [т. е. советской. – А. В .]», а их создатель формирует «картину мира человека, имеющего смелость открыто предпочесть ценности традиционные идеологическим» [Купина 1995: 137] (кстати, он же «расценивает Россию как страну, «где жить невозможно», как «гиблую почву» [Купина 1995: 125] [9] Действительно, чем, по словам литературного персонажа, «было бы плохо евреям в Швейцарии, где первоклассные озера, гористый воздух и сплошные французы» [Бабель 1989: 115]? ).