Виталий Костомаров - Языковой вкус эпохи

Разумеется, при этом механизм опробования включается на полную силу, самый же процесс осуществляется через вариативность и смену норм. Узус, подчиняющийся языковому чутью, вкусу, даже прихотям моды, воздействует на норму, обеспечивающую преемственность литературного стандарта, бронируя его структуру от излишних изменений. Желание понять и изобразить эти взаимоотношения заставляет многих ученых уточнять, усложнять соссюровскую дихотомию (или отказываться от нее, признавая неделимость «языка-речи»!), вводя, по крайней мере, понятие «троякого аспекта»: узус – норма – система ; ср. более модную сейчас триаду: способность – тексты – структура .

Повторим: как бы ни решались эти вопросы, ясно, что всевозможные отклонения в речи, тиражируемые изо дня в день, безусловно, влекут за собой структурно-языковые сдвиги, причем необязательно такие, которые можно причислить к желательным (см.: А. С. Петухов. Язык перестройки или перестройка языка? РР, 1992, 2). Имеем ли мы в результате некий новый язык? К счастью, нет, но привычный нам лик литературного языка меняется более или менее существенно. Если угодно, на нем появились морщины – не от старости, а от небрежения гигиеной.

На фоне торжествующей моды становится вполне возможным и массовое сознательное расшатывание нормы, что, наряду с речевым неряшеством, когда описок и ошибок перестали стесняться, может деформировать не только речь, но и самый язык. Примером сознательного отхода или ухода от литературно-языковой традиции может служить обострившееся стремление к обновлению применяемых языковых средств, к смене устоявшихся вариантов выражения, к новым типам словосочетаний, к непривычным построениям предложения. «Почва для усиленного хода языковой эволюции в революционный период самая благоприятная» (Е. Д. Поливанов. Избранные работы. Статьи по общему языкознанию. М., 1968). А мы живем сейчас именно в эпоху коренных реформ.

Русский язык (именно язык, а не только индивидуальная речь, даже не только норма) сейчас во многих точках и заметно деформируется, теряет идентичность с предшествующим своим видом. Оставаясь самим собой во всех сущностных чертах, он эволюционирует явно быстрее, чем положено. И это в известной мере оправдывает желания многих повторить сегодня слова ревнителей русского слова в послереволюционные 20-е годы: «Русский язык в опасности!».

В то же время не стоит преувеличивать угрозу: как и тогда, русский язык отнюдь не на краю гибели и даже не в кризисе. Он просто приобретает новый облик, что, как показывает история, всегда воспринимается, особенно лицами старшего поколения, как порча привычно-надежного. Тут уместно повторить тезис, к которому не раз подводил анализ фактического материала: предшествующая эпоха излишне тормозила все изменения языка, в том числе и оправданные (тут можно напомнить различения «естественных» и «неестественных» языковых изменений у голландских лингвистов).

В частности, как уже отмечалось (см. 0.4 – о встрече разных ориентаций на месте одной, признаваемой и насаждаемой установки, а также о унифицирующей – в соответствии с задачами пропаганды – роли масс-медиа) официально не одобрялся и подавлялся важнейший мотив языковой эволюции – наличие и взаимодействие диалектов, особенно социодиалектов, которым, строго говоря, отказывалось в праве на существование. Гетерогенность нынешней речевой жизни, естественно связанная с повышенной вариативностью и утвержденным авторитетным достоинством ряда субсистем, не может не сказываться на литературном каноне, внося в него без особого оправдания и общего согласия разные новшества.

Далеко не все новшества суть деформации, многие впоследствии оказываются нормой и совершенствуют самый язык. Только в самых исключительных случаях (при особо сильном и длительном давлении языка завоевателей, например) новшества достигают критической массы и действительно ведут к разрушению языка. Вообще же переход языка на новую ступень эволюции – постоянный исторический процесс, который полностью никогда, видимо, не является деградацией, оскудением, упадком, вырождением. В социальном плане этот переход, даже если его излишне высокие темпы грозят устойчивости и преемственности литературного выражения, есть звено вечного процесса приспособления языка к меняющимся условиям жизни общества, его идеалам, установкам, вкусам.

И вообще кто мы, чтобы судить, что есть обеднение, регресс языка и чтоесть его обогащение, прогресс? Не говоря о том, что по мнению фундаменталистов, эволюция есть вообще условный человеческий конструкт, применительно к языку, как и к искусству, художественному творчеству в целом, понятие прогресса, совершенствования, восхождения весьма относительно, а может быть и неприменимо. Если еще можно в какой-то мере объективно (количественно, анализируя развитость синонимии и т. д.) судить об оскудении или обогащении словаря, то что признать деформацией или развитием грамматики, фонетики? Не всегда помогает и предложенное Б. А. Серебренниковым различение абсолютного и относительного прогресса в языке.