Андрей Бабиков - Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

Такова должна быть самая основная задача всех романсированных биографий [932].

В том же году В. Вейдле указал и на главный порок таких ладно скроенных и превосходно сшитых, но ничтожных сочинений:

Все эти составители более или менее удобочитаемых книг о своих героях ничего, в сущности, не думают, никакого мнения не имеют, ни в каком отношении к ним не находятся. Жизнь того, чьим жизнеописанием занят биограф, он представляет себе не в виде органического целого – без чего ни художественная биография, ни такая же автобиография невозможны, – а лишь в виде сцепления событий, протекающих в известном порядке и доступных пересказу, в который можно вложить немножко снисходительной иронии, всегда столь подкупающей и ко всему идущей, и немножко не менее изящной грусти о бренности всего сущего.

<���…> Писание биографий, если принимать его всерьез, – дело нелегкое, требующее высокой культуры и редкого состава дарования: «стандартизации» оно также мало подлежит, как та творческая личность или та неповторимая судьба, ради которых биография только и существует [933].

Именно этого – собственного отношения к герою жизнеописания и верного отражения его неповторимой судьбы – и добивались Ходасевич, Берберова и Набоков. Первый – поэт, критик, пушкинист и историк литературы – находил в жизни поэта Державина близкие себе поиски истинного искусства и непокорность обстоятельствам и напастям, которые творчески преображаются в стихах, служа для них бесценным материалом. Ретроспективно оглядывая проделанный за два века русской литературой путь, он, кроме того, в жизни Державина, прошедшей среди варварского окружения, болот, грязи и дворцовых интриг, не только старался отыскать предпосылки той великой русской литературы, которая вскоре расцветет в сочинениях Пушкина, замеченного и благословленного стариком Державиным, но и истоки собственного поэтического наследства, сохраненного и приумноженного им в новую переломную пору России. Набоков – поэт, энтомолог, сын видного юриста и крупного общественного деятеля, – изучая жизнь Чернышевского, отталкивался от собственных эстетических взглядов и европейских либеральных воззрений, не только с непритворной брезгливостью касаясь всего того грубого, плоского, мещанского, близорукого, эстетически ущербного, что указывало на коренную разность их судеб и дарований, но и с удивлением находя в характере своего героя ту же смелость, решительность, твердость, увлеченность и честность, которые были свойственны и ему самому и его отцу.

Одно из главных отличий написанных Ходасевичем, Берберовой и Набоковым биографий от романсированного шаблона, так пришедшегося по душе массовому европейскому читателю 30-х годов, состояло в том, что, стремясь выявить ведущие «мотивы» в жизни своих героев, они не останавливались перед сообщением и самых неприглядных фактов. Примечательно, что «Чайковский» Берберовой имел скандальный успех (в интервью 1989 года она запальчиво заметит, что «ее роман принципиальнее „Лолиты“ в сто раз» [934]), а «Жизнь Чернышевского» была целиком изъята редакторами «Современных записок» из публикации «Дара», увидевшими в ней оскорбление памяти великого шестидесятника и писателя.

Личному знакомству в 1932 году и последовавшему затем периоду интенсивного общения всех трех корреспондентов (до смерти Ходасевича 14 июня 1939 года и до отъезда Набокова из Франции в Америку в мае 1940 года) предшествовало десятилетие заочного спорадического внимания. В мемуарах «Курсив мой» Берберова вспоминала:

О Набокове я услышала еще в Берлине в 1922 году. О нем говорил Ходасевичу Ю. И. Айхенвальд, критик русской газеты «Руль», как о талантливом молодом поэте. Но Ходасевича его тогдашние стихи не заинтересовали: это было бледное и одновременно бойкое скандирование стиха, как писали в России культурные любители, звучно и подражательно, напоминая – никого в особенности, а в то же время – всех [935].

О том, что сочинения Набокова долгое время не привлекали Ходасевича, свидетельствует его письмо к Айхенвальду (от 22 марта 1928 года), из которого следует, что Ходасевич в 1928 году не знал даже его настоящего имени:

Еще – просьба. Некто (тот же) обещал мне дать статью Сирина обо мне, но не дал, затерял ее. Так вот – нельзя ли ее получить? Я бы написал Сирину, да не знаю его имени и отчества, а спросить в «Современных Записках» систематически забываю. Так я и эту статью не читал, а говорят, – лестная. Вот мне и любопытно [936].