Дмитрий Быков - Советская литература - мифы и соблазны [litres]

Но в «Семнадцати мгновениях…» именно тоска Штирлица по родине является главным внутренним сюжетом книги. Первый кадр и он же последний кадр картины: журавли, летящие в небе, весенняя земля, которая полна предчувствия возрождения и победы, – стали эмблемой родины очень надолго, равно как и знаменитое «боль моя, ты покинь меня» из «Песни о далекой родине» на слова Роберта Рождественского.

Симптоматично, что картина вышла в том самом году, когда советским евреям открылся выезд в Израиль, советскому человеку открылся крошечный коридор на Запад. И когда прощались навсегда, чисто символический коридор в Шереметьево для многих был окончательным прощанием с родиной; и все уезжающие, и все остающиеся воспринимали как трагедию и отъезд, и пребывание в России. Это было как бы время сплошной трагедии в патриотической теме. И в этом смысле Штирлиц, конечно, очень точно в тему попал. Настоящий апофеоз драмы – в последней фразе романа: «Он имеет поэтому право долго сидеть на весенней холодной земле и гладить ее руками…» Земля и есть то, к чему он так страстно тянется, то, к чему он хочет вернуться.

И если мы проследим развитие всех этих трех лирических сюжетов: Кэт, Штирлиц и родина, – мы поймем, что основной лирический контрапункт фильма – это страшное противоречие между абсолютной серьезностью игры в войну, которая продолжается в рейхсканцелярии, и налетами советской артиллерии; советской кинохроникой, которая показывает стремительное приближение советских войск к Берлину, и тиканьем часов и дат, которые отсчитывают иссякающий срок Третьего рейха. А Гитлер тем не менее в бункере продолжает, как в классическом анекдоте, «мучительно оттягивать свой конец». И так ничтожен, так жалок этот смешной цирк со вскидыванием рук, с щелканьем каблуками. Это уже страшная игра призраков. Для нас они уже мертвецы, да и для себя они уже мертвецы. Вот на этом контрапункте – приближение победы и последнее драматическое напряжение всех эпизодов – и строится феномен «Семнадцати мгновений весны». В этом и состоит главное очарование Штирлица – в пограничности человека, который, с одной стороны, триумфатор, а с другой – проигравший. Он обречен, он вместе с ними, но и на родине – и мы прекрасно понимаем – его тоже не ждет ничего хорошего. И Штирлиц это тоже понимает. Как сформулировал Дмитрий Волкогонов, главным содержанием сталинской эпохи были триумф и трагедия.

Я невысоко ценю Семенова как писателя, хотя справедливость требует признать, что он гений, если создал героя, который его пережил. Это никому из его современников больше не удалось. Не удалось Юрию Трифонову, великому писателю, не удалось Фридриху Горенштейну, великому писателю; Василию Аксенову, бесспорному гению, это не удалось, – может быть, потому, что его Лучников в «Острове Крым» с самого начала пародиен, такой Джеймс Бонд, а Семенов все делает всерьез, поэтому у него и получается великий герой.

Вот, к примеру, сильный эпизод у этого посредственного писателя – литературно сильный. Штирлиц приехал в Швейцарию и заказывает сметану; ему приносят взбитую сметану и говорят: есть сметана восьми сортов, а просто сметаны нет, – и Штирлиц думает: «У них не едят простую сметану. А у нас мечтают о простой корке хлеба». А где «у нас», Штирлиц для себя уже не уточняет. Потому что и в Германии женщины и дети тоже мучаются.

Вот я Германии не простил и не могу ей простить, потому что, как точно сказал Никита Елисеев, вся германская культура, включая немецких романтиков, создала германский фашизм. А Штирлицу немцев жалко. И молоденькую голодную прислугу, и шуцмана, маленького шуцмана чахоточного, который его спас, вспомнив, что он помогал переносить какие-то чемоданы, и тем самым подарил Штирлицу зыбкое, но алиби. Даже Барбару, охранницу Кэт, жалко – ну что она понимает, в своем гитлерюгенде воспитанная. И вот об этом Семенов, со своим простым топорным слогом, со своим прекрасным чутьем, сумел написать.

Штирлиц – двойственная фигура, и здесь, пожалуй, ключ к тому, что делает советского героя культовым.

Мне уже приходилось говорить о ненаписанной третьей части трилогии о Бендере. Но у Ильфа и Петрова есть бендериана без Бендера – «Одноэтажная Америка». А в сущности-то третья часть написана – это роман о Штирлице. Штирлиц продолжает Бендера. Продолжает по трем линиям, которые для меня самого абсолютно загадочны. Тем не менее эти три ингредиента, три черты для создания культового героя совершенно необходимы.