Дмитрий Быков - Советская литература - мифы и соблазны [litres]

Штирлиц выглянул в окно и увидел каких-то людей в лыжных костюмах, которые с лыжами и палками в руках направлялись в сторону Швейцарских Альп. «Лыжники», – догадался Штирлиц.

Самая эта очевидность всегда иронически обыгрывается. Многие анекдоты построены на идее игры с языком. Из них самый удачный, на мой взгляд, пародирующий возвышенную, пафосную стилистику закадрового комментария, этот:

Штирлиц шел по коридору и спиной почувствовал, что приближается смертоносный свинец. Инстинктивно он отпрыгнул. Смертоносный свинец со свистом и хрюканьем промчался мимо.

Я уже не говорю про том, что анекдот, как нож в щель, проник и в главное противоречие картины.

22 апреля, в день рождения фюрера, Штирлиц встречается с ним и кричит:

– Хайль, Гитлер!

Гитлер смотрит на него с бесконечной тоской и говорит:

– Исаев, хоть ты бы не подкалывал!

Более того, пресловутая двойственность Штирлица в анекдотах становится уже тройственной природы. Сам Вячеслав Васильевич Тихонов рассказал мне свой любимый анекдот:

Штирлиц просыпается в камере со страшной головной болью и думает: «Так, если я у наших – то я Исаев, если я у немцев – то я Штирлиц». В этом момент входит участковый и говорит:

– Вячеслав Васильевич, ну нельзя же так нажираться!

Почему мы так ностальгически до сих пор любим Штирлица? Почему с такой невероятной нежностью относимся к нему? По всей вероятности, потому, что он символизирует сразу три величия. Первое величие – это, конечно, величие советского кинематографа. Чтобы создать такого героя, это нужна гениальная свита, которая играет короля, и гениальные артисты, и потрясающий оператор Петр Катаев, и блистательный композитор Микаэл Таривердиев, и даже Иосиф Кобзон внес свою лепту. Второе величие, которое нельзя не признать, – это невероятная плодовитость Юлиана Семенова, который написал больше тридцати романов, из них четырнадцать о Штирлице (пятнадцатый – «Сомнение» – остался ненаписанным). Ну и третье величие, которое кажется мне особенно важным, – это величие советского зрителя, который сумел на базе сериала создать свой гениальный эпос, создать свое продолжение бендеровско-штирлицевско-ленинской коллизии на выдающемся языковом уровне, абсолютно точно стилистически расставив все акценты.

Ну и, наконец, о самом создателе Штирлица.

Юлиан Семенов, совершенно затененный своим героем, отошедший в тень, как бы под сень советской власти, тоже фигура чрезвычайно привлекательная. Штирлиц выдуман им довольно давно, в 1963 году, биография его формировалась чрезвычайно долго и самому автору не была окончательно ясна. Штирлиц не казался Семенову главным его созданием. Главной для него была попытка писать городскую прозу. Он всю жизнь завидовал Юрию Трифонову, он хотел быть как Трифонов, но избыток темперамента, таланта – именно таланта, а не гения, – избыток фосфорической такой летучести увлекал его всегда в другую сторону. Он был обаятельный человек. Он, безусловно, работал с КГБ, он, безусловно, с ними сотрудничал, потому что пользовался их материалами, иногда работал впрямую по их заданиям, и знаменитый «ТАСС уполномочен заявить» был написан по прямому заказу. Когда его называли полковником, он всегда шутя отвечал: «Берите выше, я генерал», – что было неправдой, конечно. Он не работал на КГБ штатно, он просто верил, как многие, что эта спецслужба – единственная, где есть талантливые и честные люди. В нем тоже была вечная амбивалентность, вечная раздвоенность: он хотел быть своим для интеллигенции и при этом государственником. Он старался помогать талантливым авторам, он сам был немного поэтом и начинал со стихов. Он был женат на приемной дочери Сергея Михалкова, и Михалков прислушивался к его мнениям и оценкам. Он обладал безупречным вкусом, он хотел заниматься кино и много сделал для того, чтобы Левон Кочарян получил свою картину «Один шанс из тысячи» и чтобы Тарковскому дали снять «Солярис». Он был человеком титанически работоспособным и одаренным, но реализовывать эту свою одаренность ему выпало в очень плохие, в очень тесные времена. Поэтому он разделил судьбу большинства своих сверстников. Ведь в начале перестройки, или до перестройки, или в конце 1970-х они стали умирать один за другим: Шукшин, Трифонов, Высоцкий, Стругацкий, Тарковский. Тарковский говорил о себе: «Я – рыба глубоководная», – а когда глубоководная рыба вытаскивается на поверхность – она лопается. Вот так же и их разорвало.