Дмитрий Быков - Советская литература - мифы и соблазны [litres]

Об этом поколении, которое Дуглас Коупленд (он родился 31 декабря 1961-го) назвал поколением X, сказано очень мало. Потому что оно таинственно. Эти люди, родились ли они в Штатах или в России, страдают от одной и той же проблемы: они задуманы были для мира великой сложности, а творить им пришлось в мире великой пустоты. Я долго и угрюмо думал о том, что, может быть, всему виной оказался крах Советского Союза, ведь крах Советского Союза болезненно ударил не только по нам. Он ударил по Америке тоже, потому что в Штатах многие жили ориентацией на СССР, многие думали об СССР, это была самая модная в Штатах страна. Холодная война весьма способствовала пиару страны, а уж пиар у Советского Союза был такой замечательный, что маленькие американцы видели сны о ядерной войне с нами. Не случайно в романе Уоллеса «Thе Broom of thе Systеm» (1987) «Чистка системы» (или «Метла системы», как хотите) про одного героя сказано, что у него были выдающиеся жирные брежневские брови. Приятно прочитать это у кумира американских интеллектуалов.

Но за крахом Советского Союза стояла куда более серьезная вещь и куда более универсальное явление. Мы помним по Блоку, что в мировом океане культуры есть крошечная заводь, вроде Маркизовой лужи, которая называется политикой. И когда во всем океане происходит буря, то и в политике она происходит тоже.

Так вот, крах Советского Союза был, наверное, самым ничтожным из проявлений этой титанической бури последних пятнадцати лет двадцатого века. И заключалась она в том, что рухнули все сложнейшие системы (хотя, по большому счету, рухнули они еще в 1940-е годы) и наступила великая простота. С чем это было связано? Отчасти это отсроченная реакция на фашизм, когда вдруг оказалось, что европейское просвещение с неизбежностью приводит к фашизации общества, что это прямой путь, пролегающий через террор. Оказалось, что фаустианство, жажда познания, волевое вторжение в историю, наполеонизм – все кончается массовыми смертями. И потому была сделана ставка на травку, бледную и пухлую травку из сказки-аллегории Всеволода Гаршина «Аttalеa princеps», которая не рвется к солнцу, как пальма, теплицу не пробивает, не погибает, но комфортно себя чувствует в состоянии ничтожества.

И в 1985 году в России не коммунистическая власть обрушилась, это бы полбеды. С коммунистической властью ничего не сделалось, как сказано в точной метафоре Пелевина из «Священной книги оборотня»:

Каждый раз реформы начинаются с заявления, что рыба гниет с головы, затем реформаторы съедают здоровое тело, а гнилая голова плывет дальше. Поэтому все, что было гнилого при Иване Грозном, до сих пор живо, а все, что было здорового пять лет назад, уже сожрано.

Уничтожена была не коммунистическая власть, не социалистическая система – уничтожена была сложная система. И, как всегда бывает у сиамских близнецов, она утянула за собой вторую, конкурирующую с ней, и Америка начала стремительно упрощаться – точно так же, как и Россия, потому что мы всегда копируем нашего врага. Об этом тотальном упрощении Америки Уоллес и написал свой главный роман «Infifnitе Jеst» («Бесконечная шутка», 1996) – об обществе, подсаженном на бесконечный телесериал, и ничем, кроме этого телесериала и химических веществ, не интересующемся.

Главный диагноз эпохе Пелевин поставил еще в 1993 году, когда опубликовал в «Независимой газете» блестящее эссе «Джон Фаулз и трагедия русского либерализма». Это сильно отсроченная, лет эдак на тридцать, – ну что поделать, если у нас роман вышел только в начале 1990-х, – рецензия на «Thе Collеctor» («Коллекционер», 1963) Фаулза. Это классическая фаулзовская история вроде «Башни из черного дерева», история о неразрешимой коллизии. Там два героя: Миранда, очаровательная девушка, талантливая художница, и Фредерик Клегг, незаметный клерк из муниципалитета, выигравший вдруг огромные деньги, на эти деньги оборудовавший тайное убежище и похитивший девушку, чтобы попытаться сделать ее своей.

Трагедия в том, что, как сказал мне кто-то из моих студентов-педагогов, стандартная схема – это красавица и чудовище, а Фаулз открыл схему чудовище и чудовище . И это действительно так. Миранда ничуть не меньшее чудовище, чем Клегг, которого она называет Калибаном. Она снобка, самовлюбленная, поверхностная, пошлая, как все снобы; да, прелестная, да, очаровательная, да, ни в чем не виноватая, да, гибнет в конце концов, но гибнет во многом из-за того, что у нее, как и у одинокого Клегга, нет контакта с миром. Красавица оказывается фригидной, а чудовище импотентом. Кстати говоря, чудовище-то во многом и окончательно становится чудовищем из-за нее, она доводит его до этой логической точки. Герои не могут ничего друг с другом сделать – только друг друга уничтожить.