Дмитрий Быков - Советская литература - мифы и соблазны [litres]

Тоска советских пространств, сквозь которые проступает какой-то дивный новый мир, – это и было лейтмотивом раннего Пелевина. Тот Пелевин – автор исключительно поэтический. Да, он воспринимал людей как насекомых и не случайно написал «Жизнь насекомых» (1993) с этим гениальным обращением «Самка, где виноград брали?» (а как еще обращаться к женскому насекомому? Не «товарищ» же). Но при этом жизнь насекомых у Пелевина полна умиления и сострадания. В романе много фельетонного, но вот читаем мы об отношениях комара и мухи, о том, как комар вонзает свой уд в клейкое отверстие у нее на спинке, – и понимаем, как это эротично написано. Особенно когда комар еще и жужжит: «Yеah baby, you tastе good!»

Пелевин рожден был для того, чтобы описывать сложный мир, чтобы придумывать сложные метафоры для сложного мира, который, при всем своем убожестве, повторю, был слоист и сложен. А послесоветский опыт выталкивает Пелевина, потому что он там не нужен, потому что этот новый мир слишком прост для того, чтобы его описывать.

Ужас перед этой новой простотой наиболее наглядно отразился в романе Пелевина «Чапаев и Пустота» (1996), который представляется мне книгой очень несовершенной и как бы «бродящей»; это не столько книга, сколько набор четырех историй четырех клиентов психиатрической больницы, и в ней, несмотря на присутствие замечательных острот, все-таки очень много демагогии и очень мало лирики. Но в ней есть главное – ужас растворения в пустоте.

Много говорят о пелевинском буддизме, о пелевинском интересе к «сияющей пустоте», о пелевинском и гребенщиковском взаимном влиянии, но все эти разговоры ведутся, как правило, для того, чтобы подчеркнуть собственную эзотерическую продвинутость. На самом деле «Чапаев и Пустота» – это роман о том, как Чапаева, русского народного героя, мифического персонажа из анекдотов, русского бодхисаттву, поглощает пустота. Пустота, которая образовалась на месте ранее существовавшей могучей и интересной страны. Можно сколько угодно говорить о том, что переход всего в абсолютную сияющую пустоту есть настоящая нирвана, выход из сансары, из колеса превращений. Но дело в том, что в пустоте ужасно скучно. В этой новой пустоте никакую национальную мифологию не вырастишь – не на чем выстроить мифологию новой России. Она стоит на пустом месте. Место пусто. Место проклято. Проклято потому, что в стране отменено все, делающее жизнь жизнью, все, придающее ей хоть какой-то смысл. И в этой абсолютной пустоте растворится со временем любое искусство, любая надежда – все будет служением пустотности, служением ничевокам. Об этом пишет Александр Жолковский в своей статье «Путин и пустота», об этом говорит прекрасный психолог Леонид Кроль: главная способность Путина – это способность контактировать с внутренней пустотой каждого из нас. Вот эта пустота – это и есть пустота, пришедшая из Пелевина.

Последняя книга Пелевина, выдержанная на его настоящем уровне, – это, конечно, «Gепегation “П”» (1999), своеобразный ответ на «Gепегation X» Коупленда (1991). Критик Сергей Кузнецов когда-то писал, что Пелевин воспринимался как писатель, который принес надежду. А в 1999 году этот писатель сказал, что надежды нет. В этом смысле наступившее потом молчание Пелевина очень симптоматично. Да, «Gепегation “П”» действительно великолепная книга, многих призов удостоенная, удачно экранизированная, разошедшаяся на цитаты. Чего стоит, например, блистательная фраза: «Антирусский заговор, безусловно, существует – проблема только в том, что в нем участвует все взрослое население России». Но при этом в книге почти нет воздуха, нет кислорода, в ней задыхаешься.

В «Затворнике и Шестипалом» (1990) есть гениальный диалог между героями:

– Слушай, – еле слышно прошептал Шестипалый, – а ты говорил, что знаешь их язык. Что они говорят?

– Эти двое? Сейчас. Первый говорит: «Я выжрать хочу». А второй говорит: «Ты к Дуньке больше не подходи».

– А что такое Дунька?

– Область мира такая.

– А… А что первый хочет выжрать?

– Дуньку, наверно, – подумав, ответил Затворник.

– А как он выжрет область мира?

– На то они и боги.

В «Gепегation “П”» ни Дуньке, которая хотела быть ивою и пела об этом песню, ни этим богам уже нет места. Затворник и Шестипалый улетели в свободное пространство, разбив окно инкубатора, навстречу настоящим светилам. В «Gепегation “П”» этого нет. И когда Вавилен Татарский идет среди ив, которые говорят с ним человеческим языком, идет к Облачной горе, которая состоит из всего самого прекрасного, что может быть на свете, эти ивы шепчут ему: «Когда-то и ты, и мы, любимый, были свободны, – зачем же ты создал этот страшный, уродливый мир?» И мы понимаем, что только мухоморы способны еще вернуть Татарскому хоть какое-то ощущение вечности. Потому что про вечность замечательно сказано уже в первой главе романа: русская лирика закончилась, вечность оказалась такой же иллюзорной, как пыльная банька с пауками, пришедшая из Достоевского: