Дмитрий Быков - Советская литература - мифы и соблазны [litres]

Но такого почему-то не происходило. В ней словно был внутренний экран, невидимый, но очень прочный, – и за него совсем не проникала мировая паутина и пыль. Никаких усилий для этого она не делала. Она просто не знала, что может быть по-другому. <���…>

Ее мир был устроен не так, как наш. В нем сосуществовало много разных пространств, и законы космоса были совсем другими. Путешествовать по нему не составляло труда. Это счастливое измерение походило не на Остров Обезьян, а на ту землю, откуда к нему приплыл потерпевший крушение корабль. Но туда из нашего мира все еще ходили редкие поезда судьбы – и одним из них была сама Надя.

Когда это читаешь, испытываешь некую неловкость и вместе с тем понимаешь, что в этом сюсюканье есть какой-то высший смысл. Когда Тимур Кибиров говорил: «Я лиру посвятил сюсюканью», в этом был протест против тотального цинизма нового времени. И в новом романе Пелевина, романе предельно простом, хотя в нем и много лишнего, опять появляется та детская пронзительная грусть, за которую мы любили Пелевина раннего. И хочется верить, что в новой простоте он обретает новую серьезность. Что период цинизма, период ежегодных романов для «Эксмо», период вампиризма закончился, а начался период пластиковых зверей. Чем черт не шутит… Поколение 1962 года еще не сказало своего последнего слова, и, пройдя через искушение сентиментальностью, потом через искушение цинизмом, оно вдруг попытается нарисовать свою утопию – пусть косолапую, неуклюжую, неправильную, но все-таки утопию.

В конце концов, всем им всего лишь чуть за пятьдесят.

Александр Блок, вероятно, единственный полноценный святой в русской литературе. Даже Пушкин, христологическая фигура всей русской культуры, наш Христос, по определению Льва Мочалова, не обязан вести себя стопроцентно праведно. Он может отступать от любых заповедей, он Бог, ему позволено. Он первый, и ему можно все, а святой следует канону. И вот Блок – человек, чья биография являет собой почти беспримесный пример аскезы. Личности почти нет, личность исчезла, растворилась в тексте. Пушкину можно задать тысячу вопросов: что ему дал Парни, а правда ли, что правительство в России – единственный европеец, с Пушкиным можно поговорить о политике, о женщинах, рассказать ему всю свою жизнь. Но когда перед нами оказывается строгая, прозрачная, печальная фигура Блока, единственное, что можно сделать, – благоговейно отойти в сторону, глядя на это смуглое (или медно-красное) лицо, на эти золотые (или пепельные, по разным свидетельствам) волосы, на эти серые (или зелено-голубые, или просто зеленые) глаза. Даже в воспоминаниях о его росте, о движениях, о мимике мы не найдем двух общих мнений. Один пишет: каменное, неподвижное лицо, другой – лицо, которое в вечном движении, около рта все время что-то зыбится, лицо постоянно как бы расплывается в тумане и в этих мелких мимических движениях. И даже голос, который невероятными усилиями до нас дошел и сохранился, все вспоминали по-разному. Многие годы считалось, что голос Блока невосстановим, с воскового валика доносился слабейший шелест. Лишь гениальная память Корнея Чуковского, который прослушивал отреставрированные Львом Шиловым записи, позволила немного снизить тембр и усилить те места, где слышны знаменитые вздрагивания блоковского голоса. Шилов умудрился записать и первую реакцию Чуковского на прослушивание этого валика, радостный вопль: «Похож! Похож! Сорок лет не слышал блоковского голоса, и вот услышал и счастлив».

Блок действительно трудноуловим. Может быть, поэтому у нас о нем всего две биографические книги и небольшая, совсем недавно написанная Владимиром Новиковым биография для «ЖЗЛ». Две книги – это вполне советская, хотя во многих отношениях прорывная книга Владимира Орлова «Гамаюн. Жизнь Александра Блока» (1977) и замечательный двухтомник британской исследовательницы Аврил Пайман «Ангел и камень. Жизнь Александра Блока» (1979). Есть научные работы Зары Минц, есть несколько упоминаний у Тынянова, но, в общем, блоковедения как науки практически нет. Это и понятно: Блок гипнотизирует, а когда начинаешь в тексте разбираться, оказывается, что там, собственно, ничего и не было. Это как медуза под солнцем: в воде она цветет, в воде она прекрасна, хотя и опасна, и прельстительна, и непостижима, но стоит ее вытащить на берег, как это чудо превращается в воду.