Дмитрий Быков - Советская литература - мифы и соблазны [litres]

Когда корабли седьмого американского флота пришвартовались к станции Петушки, партийных девиц там не было, но если комсомолок называть партийными, то каждая третья из них была блондинкой. По отбытии кораблей седьмого американского флота обнаружилось следующее: каждая третья комсомолка была изнасилована, каждая четвертая изнасилованная оказалась комсомолкой, каждая пятая изнасилованная комсомолка оказалась блондинкой, каждая девятая изнасилованная блондинка оказалась комсомолкой. Если всех девиц в Петушках 428 – определи, сколько среди них осталось нетронутых беспартийных брюнеток?

Это гениальный текст, абсурдизм которого далеко не очевиден. Здесь отсылка к известному факту советской истории, когда американцы помогали нашим в Мурманске во время Второй мировой войны. Практически все женщины, вступившие с ними в связь, либо надолго сели, либо не были выпущены к женихам. Истории связей советских комсомолок с американским флотом – один из больных аспектов советского сознания, он и до сих пор остается активно востребованным, мучительно волнующим. Потому что все советские комсомолки даже после упразднения комсомола (ну, скажем так: все советские блондинки), с одной стороны, безмерно ненавидят седьмой американский флот, с другой – страстно жаждут ему отдаться. И на этой мучительной дихотомии, на этом мучительном разрыве аорты существует все патриотическое чувство. Отношения с Норвегией, с НАТО, с Америкой, постоянное присутствие всего остального враждебного мира – все отозвались в поэме «Москва – Петушки». Это же 1968 и 1969 годы, самый сочный застой!

К финалу слог «Москвы – Петушков», как и слог «Одиссеи», становится все более пафосным. Трагедия властно вступает в свои права, трагедия рока. И чем ближе «Москва – Петушки» к концу, тем более набирает мощь колокольное, похоронное звучание этой вещи, ее подлинный трагизм. Много говорят о христологических коннотациях, о христианских намеках, но не стоит искусственно отыскивать сакральные параллели. Перед нами, скорее, античная трагедия, когда мы понимаем: текст закончится вместе с героем, герой обречен погибнуть: «С тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду».

«Москва – Петушки» – по сути, завещание. Ерофеев написал после этого две очень недурные вещи: эссе «Василий Розанов глазами эксцентрика» (1973), пьесу «Вальпургиева ночь, или Шаги командора» (1985), сохранились куски из более ранних его вещей, но «Москва – Петушки» – это текст, в котором автор обречен остаться целиком. И разумеется, самый главный, самый важный фрагмент этого текста дан нам на последней странице:

И ангелы – засмеялись. Вы знаете, как смеются ангелы? <���…> Это позорные твари, теперь я знаю – вам сказать, как они сейчас рассмеялись? Когда-то, очень давно, в Лобне, у вокзала, зарезало поездом человека, и непостижимо зарезало: всю его нижнюю половину измололо в мелкие дребезги и расшвыряло по полотну, а верхняя половина, от пояса, осталась как бы живою и стояла у рельсов, как стоят на постаментах бюсты разной сволочи. Поезд ушел, а он, эта половина, так и остался стоять, и на лице у него была какая-то озадаченность, и рот полуоткрыт. Многие не могли на это глядеть, отворачивались, побледнев со смертной истомой в сердце. А дети подбежали к нему, трое или четверо детей, где-то подобрали дымящийся окурок и вставили его в мертвый полуоткрытый рот. И окурок все дымился, а дети скакали вокруг – и хохотали над этой забавностью…

Вот так и теперь небесные ангелы надо мной смеялись. Они смеялись, а Бог молчал…

Когда Веничку теснят сверху и снизу, зажимая его на лестнице, – это, пожалуй, самый страшный в русской литературе образ враждебной силы. Мы же не знаем, кто эти люди. Мы понятия не имеем, кто преследует Веничку. Это какие-то безумные силы ада, которые овладели его страной, которые не позволяют ему доехать до буквы «ю», до девушки, до Петушков. Это силы, которые властвуют на всем пространстве от Москвы до Петушков, а кроме Москвы и Петушков, в сущности, ничего нет. Потому что вся страна, включая Сибирь и Дальний Восток, идеально поместилась в этот маршрут, в эти двадцать станций.

Финал книги оказался пророческим и в отношении самого автора:

Они даже не дали себе отдышаться – и с последней ступеньки бросились меня душить, сразу пятью или шестью руками, я, как мог, отцеплял их руки и защищал свое горло, как мог. И вот тут случилось самое ужасное: один из них, с самым свирепым и классическим профилем, вытащил из кармана громадное шило с деревянной рукояткой; может быть, даже не шило, а отвертку или что-то еще – я не знаю. Но он приказал всем остальным держать мои руки, и как я ни защищался, они пригвоздили меня к полу, совершенно ополоумевшего…