Дмитрий Быков - Советская литература - мифы и соблазны [litres]

Еще две черты одиссеи не столь принципиальны, но тоже постоянно наличествуют. В любой одиссее непременно присутствует Телемах – сын и наследник. В «Улиссе» Джойса это молодой ирландский поэт Стивен Дедалус, который является как бы духовным наследником героя. У Ерофеева Телемах раздваивается. Одна его ипостась – маленький сын, вторая – тот, кого Веничка встретил в своем странствии, кому посвятил свою поэму: «Вадиму Тихонову, моему любимому первенцу, посвящает автор эти трагические листы». Тихонов – это и есть образ Телемаха в поэме, кому Веничка-Одиссей стремится передать свои знания.

И есть еще пятая черта, которая не всегда в одиссеях присутствует, которая неимперативна, но во всех русских одиссеях она есть, – это попытка построить альтернативный мир. Когда Одиссей не удовлетворен морем, по которому он странствует (в случае Ерофеева это, конечно, море водки), он пытается построить какую-то другую карту, другое пространство. Не случайно, попав на Итаку, Одиссей некоторое время проводит у свинопаса, притворяясь грязным нищим.

Попытка построить альтернативный мир – одна из главных тем «Москвы – Петушков», и, пожалуй, это тема самая заветная на сегодняшний день. Потому что на наших глазах пророчество Ерофеева осуществилось. ДНР и ЛНР абсолютно точно предсказаны:

– Значит, ты считаешь, что ситуация назрела?

– А кто ее знает! Я, как немножко выпью, мне кажется, что назрела; а как начинает хмель проходить – нет, думаю, еще не назрела, рано еще браться за оружие…

– А ты выпей можжевеловой, Вадя…

Тихонов выпил можжевеловой, крякнул и загрустил.

– Ну как? Назрела ситуация?

– Погоди, сейчас назреет…

– Когда же выступать? Завтра?

– А кто его знает! Я, как выпью немножко, мне кажется, что хоть сегодня выступай, что и вчера было не рано выступать. А как начинает проходить – нет, думаю, и вчера было рано, и послезавтра не поздно.

– А ты выпей еще, Вадимчик, выпей еще можжевеловой…

Вадимчик выпил и опять загрустил.

– Ну как? Ты считаешь: пора?..

– Пора… <���…>

Тут я сразу должен оговориться, перед лицом совести всего человечества я должен сказать: я с самого начала был противником этой авантюры, бесплодной, как смоковница. (Прекрасно сказано: «бесплодной, как смоковница». – Д.Б. ) Я с самого начала говорил, что революция достигает чего-нибудь нужного, если совершается в сердцах, а не на стогнах. Но уж раз начали без меня – я не мог быть в стороне от тех, кто начал.

Мы уже не раз говорили применительно к русской литературе, что женская любовь для героя – любовь скорее символическая. Любовной эротической темы в «Москве – Петушках» нет, она абсолютно табуирована. Не табуирована обсценная лексика, которой много, которая органична, цветиста, прекрасна даже, и мы прекрасно понимаем, что все алкогольные и матершинные радости герою доступны. А вот с эротикой туго. Абсолютно табуировано даже то, что героя больше всего потрясло:

– Ну как, Веничка, хорошо у меня……?

А я, раздавленный желанием, ждал греха, задыхаясь. Я сказал ей:

– Ровно тридцать лет я живу на свете… но еще ни разу не видел, чтобы у кого-нибудь так хорошо……!

А что хорошо – мы не знаем. И это находится в точном соответствии с идеями немецких классиков, Лессинга в частности; это и не должно быть описано, как не описана у Гомера Елена Прекрасная. Про нее мы знаем только то, что, когда она проходит по Трое, старцы говорят: «Войны достойна!» – а больше знать мы не должны.

И вот удивительно, что в поэме, в которой мужчина является в полном цвете своих интертекстуальных, литературных, алкогольных способностей, абсолютно не упомянуты его способности эротические. Более того, он всегда проезжает мимо любви. У него есть, конечно, маленький Телемах, который знает букву «ю», – любимый образ всех русских алкоголиков, рыдающих навзрыд, как только кто-нибудь при них упомянет вот эти триста граммов конфет «Василёк» в кулечке и букву «ю», что знает любимый мальчик, которому поют «поросячью фарандолу»: «…с фе-вра-ля до августа я хныкала и вякала, на ис-хо-де августа ножки про-тяну-ла…» И тем не менее у героя нет и не может быть любви, нет и не может быть семьи и пристанища. И это тоже для русского Одиссея чрезвычайно важно. Он возвращается к Пенелопе, которой нет. Он эту Пенелопу выдумал, у нее от Пенелопы только коса до попы – по созвучию. Все остальное совершенно иллюзорно.

«Москва – Петушки», что особенно принципиально в поэме, – это странствие не просто по двухчасовому (строго говоря, два часа и пятнадцать минут) пути, отделяющему Москву от Петушков. Это странствие по пяти основным стилистическим слоям, по особенностям и коржам русского языка. Это обильно пропитанный водкой торт из пяти коржей, прослоенных матом. И эти пять коржей являют собой некоторый реестр советского литературного языка. Мы до сих пор на этом языке говорим.