Дмитрий Быков - Советская литература - мифы и соблазны [litres]

Глубоко в подсознании, в подпочве у этого языка, языческий его корень – фольклор. Фольклора в поэме очень много, начиная от «в ногах правды нет» и кончая пословицами Сфинкса. Все, что предъявляется Ерофеевым и Ерофееву, замешано так или иначе на фольклоре. Потому что по сути «Москва – Петушки», как и всякая одиссея, – это народная сказка. В этой народной сказке присутствуют все пропповские обязательные вещи: задание, встреча с чудищем, борьба с ним, – присутствуют на уровне фольклорного архетипа и потому так легко вливаются в нашу душу. Правда, эта сказка не сама по себе, не в своей первозданности, а в хорошей обработке Алексея Толстого, Андрея Платонова – в общем, в советской интерпретации.

Второй слой, конечно, библейский. И этот слой, по преимуществу ветхозаветный, совершенно необходим в русском тексте потому, что где-то далеко в подсознании русского человека, в преданиях бабушек, в поговорках дедушек, опять-таки в фольклоре, присутствуют страшные и прекрасные сказки Ветхого Завета, присутствует чрезвычайно пафосная лексика, присутствует мелодика с ее анафорами и анафорическими повторами, присутствуют страсти Ветхого Завета: обязательный грозный Бог-истребитель, мрачные финалы – и мы с самого начала понимаем, что мир этот будет истреблен и тень истребления на нем уже лежит. И потому главный слой текста, как правильно разбирает его Ольга Седакова, – библейский, внятный всякому русскому сердцу, ибо русское сердце в критической ситуации молится, а в моменты счастья богохульствует. И то и другое предполагает глубокую религиозность.

Третий слой, чрезвычайно важный для «Москвы – Петушков», – газетный. Естественным образом герой постоянно сопрягает в своем сознании ветхозаветные темы и газетные темы по двум причинам. Первая – это типичный советский страх мировой катастрофы. Все тоталитарные режимы живут в ожидании мировой войны. Без этого нельзя, мы не можем сплотиться вокруг нашего, условно говоря, столпа, если всему миру не угрожает гибель, от которой только мы можем спасти – своим сначала голодом, потом своей гибелью, потом своими огромными жертвами. А иногда мы, может быть, и рады устроить всему миру такую гибель и погибнуть вместе с ним, потому что достало.

Газетный слой у Ерофеева всегда увязывается со слоем библейским (да и все слои увязаны) с помощью одного довольно примитивного, но неизменно работающего приема – омонимии. «Полномочия президента я объявляю чрезвычайными и заодно становлюсь президентом. То есть “личностью, стоящей над законами и пророками”» – классический пример: и марксистско-ленинская риторика, которая бесконечно варьируется в прессе, и библейская аллюзия. Точно так же «шаловливый» пароль «в ногах правды нет», ответ «но правды нет и выше» – контаминация из Пушкина и народной пословицы. Коса, которая постоянно предстает то как символ красоты, то как символ смерти. Или «авантюра, бесплодная, как смоковница»: бесплодные замыслы всегда есть у наших врагов-империалистов, бесплодная смоковница присутствует в Новом Завете, вместе они контаминируются, и получается неразрывная цепь смыслов – вернее, неразрывная стилистическая смесь.

К этим трем слоям основным: фольклорному, библейскому, газетному – ненавязчиво добавляется весьма важный четвертый слой – русская классика, причем в пределах школьной программы. В русском сознании классические цитаты из «Недоросля», «Евгения Онегина», «Горя от ума», у более продвинутых – из Толстого, у некоторых – Чехова так или иначе увязаны в один гигантский ком. Все помнят, что кто-то написал «Муму», хотя совершенно непонятно, в каком тексте и с чего герой бросил ее под паровоз. При этом написал про Муму почему-то Тургенев, а памятник почему-то Пушкину, который к тому же промахнулся. Все это постоянно бурлит в голове у героя, постоянно эти цитатные слои его преследуют. Плюс к этому, конечно, еще Ильф и Петров, которые особенно наглядно откликаются в рецептах приготовления коктейлей и в задачках Сфинкса, потому что задачки Сфинкса прямо копируют то, что сочиняет старик Синицкий.

Ну и само собой, пятый слой, который тоже придает всему тексту какую-то легкую солоноватость, покрывает приятной обсценностью, – это слой советского анекдота, той главной классики, которая так или иначе формируется в умах и душах на смену уходящей советской и российской классике. Анекдот – это, если угодно, посмертное бытование классики.

Как увязываются вместе эти слои, лучше проследить на примере Сфинкса, потому что появление Сфинкса – ключевой эпизод поэмы, после которого действие мрачно устремляется под уклон.