Знание-сила, 2003 № 05 (911)

В 1715 году в Петербурге появились центральные исполнительные органы — коллегии. На этот раз обошлись без переездов. Старые приказы тихо скончались в Москве, уступив место европеизированным коллегиям. Впрочем, обритые и обряженные в парики новоявленные служащие коллегий мздоимствовали и крали с тем же рвением, что и московские приказные. В этом преемственность была соблюдена полностью — и версты, и перемена места на ней не отразились.

После смерти патриарха Адриана царь не разрешал проводить избрание нового архипастыря. В лице патриарха он опасался встретить противника своим планам. В 1721 году был образован Святейший Синод, поставивший церковную власть в еще большую зависимость от самодержавия. Тогда же выяснилось, что в этой смене был еще один смысл: известно, как бы отнесся патриарх к переезду на гнилые невские берега, подальше от почитаемых всеми святынь. Члены новоустроенного Синода перечить государевой воле не осмелились. Собрались и поехали.

К концу жизни Петра Петербург стал средоточием высшей государственной власти, столицей Российской империи. Москва, в свою очередь, превратилась в развенчанную столицу, или, как тоща говорили, в «порфироносную вдову», хотя и первопрестольную. Смысл происшедшего чрезвычайно важен. И дело здесь не в одной пресловутой нелюбви царя к старой столице. Один из показателей глубины всякого реформирования — смена знаков, обладавших сущностными признаками, символами эпохи. Утверждая и насаждая новые символы, преобразователь подчеркивал свою решимость разорвать с прошлым. На смену царю пришел император; Московское царство ушло в прошлое, уступив место Российской империи; Москва была оттеснена Петербургом, как длиннополое русское платье — европейским кафтаном. Миру даже явились обритые щеки и подбородок русских, сокрытые в продолжении стольких веков отечественной истории бородой.

Медаль на основание С-Петербурга. 1703 г.

Перемены не оставляли сомнений, в каком направлении они идут. Они кричали, вопили о европеизации жизни верхов. В Москве же все напоминало о православной старине. Сам воздух, густо пропитанный ладаном, казалось, душил всякое преобразовательное движение. Даже внешний вид хаотически выстроенной Москвы совершенно не соответствовал тому образу «регулярного государства», который собирался соорудить государь. По убеждению царя, Москву как символ, нельзя было уже изменить. Ее можно было только заменить.

Так в русской истории возникло взаимное сосуществование двух символов, двух образов, двух центров притяжения — Москвы и Петербурга. Очень скоро это явление превратилось в феномен отечественной культуры. Причем феномен чрезвычайно многоплановый, заключающий в себе немало семантических смыслов и кодов, равно важных для историков, литературоведов, искусствоведов. Неудивителен постоянный интерес к этой теме, особенно сильный в связи с 300-летием Санкт-Петербурга, юбилей которого актуализирует старые тексты и рождает новые.

Прежде всего, следует напомнить о характере взаимодействия двух символов. Это — соперничество, иногда даже противоборство. Логика замены оказалась обусловленной особенностями русской истории, которая всегда была склонна к заменам резким, со сменой знака на противоположный. С самого начала был запущен механизм противопоставления: в петровском реформировании Россия новая противостояла России древней, объявленной никуда негодной. Противостояние, впрочем, было слишком абстрактным: сознание требовало чего-то более зримого, конкретного. В итоге появился русский вариант «единства и борьбы противоположностей» — спор Москвы с Петербургом и Петербурга с Москвой.

Москва, продолжая древнерусскую традицию, в сознании современников стояла в центре православной земли; Москва — прообраз небесного города, «вечный город», возведенный на холмах (горах — ближе к небу!) В рамках этой парадигмы возможен был лишь спор, с кем обретают святость.

Английская набережная у Сената. Бенжамен Патерсен

Любопытно, что Москву как «срединный город» воспринимали не только на Руси, что естественно. Вспомним выбор Наполеона. Он идет поражать старую столицу, потому что она — «сердце» России в противоположность Петербургу — «голове». Это не просто географическая оценка, сделанная человеком европейской ментальности. Сравнение страны и государства с телом — устойчивый общекультурный архетип. Сердце всегда претендовало на «срединность», срединность ассоциировалась с самой стремниной жизни.