Знание-сила, 2004 № 03 (921)

Важно избежать одной иллюзии, свойственной как атеистам, так и тому типу сверхконсервативных или несколько мечтательно верующих, склонных к пессимизму, который не приличествует верующим. (Верующим прилична надежда, а не оптимизм или пессимизм.) Речь вот о чем. Если у христианина нет с такой степенью абсолютности, как у иудаиста, Святой земли (и даже сказано в Новом Завете: «Не имеем здесь постоянного града, ибо взыскуем грядущего»), то у него может появиться искушение вообразить себе некоторое «священное время», какое-то время «максимума христианства», очевидно, средневековое. Любой атеист, который считает, что прогресс непрерывно теснит и вытесняет христианство, и любой старообрядец, который верит, что правильно все было только до шестидесятых годов XVII века, находятся в братском согласии. Общее у них — представление, что история христианства похожа на некоторую убывающую прогрессию. Вот были времена, было и христианство, а теперь уж какое христианство! И каждая новая эпоха в истории европейской культуры воспринимается как очередная победа антихристианских сил.

Но что же было на самом деле? Конечно, средневековое христианство имело множество преимуществ: само основание культуры в большей степени определялось тогда верой. Но вот мы узнаем, например, что в конце Средневековья и в XVI веке была такая проблема у католиков: как научить людей не являться к конфирмации в нетрезвом виде. Когда мы представляем себе, что такое эта конфирмация — в XIX веке художники, поэты и писатели описывали, как люди шли к конфирмации (в конце концов, католики и нынче так к конфирмации идут), — нам ясно, что проблемы объяснять кому бы то ни было, что в нетрезвом виде к конфирмации не являются, давным-давно нет. Или возьмем такую составляющую христианской культуры (сейчас всеми торопливо изничтожаемую), как воспитание в целомудрии. Когда мы выясняем, как же с этим обстояло дело, обнаруживается, что в Средние века дело с этим обстояло совсем плохо. Бытовали совершенно языческие понятия и привычки, в частности, обыкновение довольно непристойных шуток, действий и т.д., в которые родители вовлекали и ребенка. Считалось, что грехом это становится только с возмужания, с совершеннолетия, а до тех пор никакого греха нет — можно забавляться, как отцы и деды и еще языческие предки забавлялись. И только в XVII — XVIII веках — в такие века, о которых мы совсем не думаем, как об особенно христианских веках для Западной Европы, — две силы, в вопросах конфессиональной политики враждебные, а именно — иезуиты и методисты, стали насаждать культуру целомудренного воспитания с детства и успешно насаждали ее в непроизвольном и бессознательном сотрудничестве.

Людям можно дать простые отрицательные заповеди, очень важные: не убий, не укради, не прелюбодействуй и т.д. Но вот вопрос: твердо зная, что одно поведение хорошо, а противоположное ему дурно, как избежать довольства собой, практикуя хорошее поведение, и презрения и недружелюбия к другому, когда другой ведет себя вроде бы худо (или просто не так, как я)? Заповеди и определения, моральные и обрядовые требования того же иудаизма, того же ислама исполнять трудно. Не будем врать, что легко, — очень трудно. Праведников, которые исполняют до конца свой религиозный долг, в каждой из этих религий, конечно, очень мало. Но можно представить себе человека, который в системе иудаизма или в системе ислама исполнил бы все, что от него требует религия, и честно знал бы, что все в порядке. Христианину такая перспектива не угрожает. Он не может выполнить всего.

Ира:— Как один и тот же человек может совместить познание веры с познанием рационального? Вряд ли можно удовлетвориться тем, что вера — «лично для меня», а наука — «для всех». Ведь для ученого — наука тоже «лично для себяк

Сергей Аверинцев:— В моем опыте особенно болезненного противоречия никогда не было. Возможно, мне повезло. Обычно то, что описывают как несогласие науки и веры, — это, как правило, несогласие мнений некоторых ученых, не разделяемых другими учеными, с мнениями некоторых верующих, не разделяемыми другими верующими. На самом деле, самая строгая вероучительная система содержит вполне конечное, ограниченное число тезисов, которые она предлагает принять на веру...

Излишне говорить, что любая система — религиозная или атеистическая, мистическая или рационалистическая - неизбежно содержит тезисы, подлежащие принятию на веру. Саморазвитие материи до сознания - это такой же тезис, принимаемый на веру, и такой же непостижимый, как „Вначале сотворил Бог небо и землю“.