Оксана Кабачек - Врата в бессознательное - Набоков плюс

Младенца-то мать днем или вечером убаюкивает, а вот самой спать не с руки: скотина, приготовление пищи, стирка, ткачество, воспитание других детей, общение с мужем и родственниками, работа в поле… Откуда ж «полусонные импровизации»? И почему мать раньше не избавилась от плода (способы известны с древности), если в глубине души не желает ребенка?

И как же с основным назначение, гуманистической миссией детского фольклора? М. В. Осорина считает, что для народной культуры было характерно стремление «дать ребенку основные ориентиры как можно раньше, впрок, задолго до того, как он будет этот мир практически осваивать сам. Построение картины мира начиналось уже в младенчестве через обращенный к нему материнский фольклор — колыбельные песни, пестушки, потешки и т. п. Они должны были обеспечить ребенку целостное мировосприятие и ощущение своей включенности в общий порядок мироздания, т. е. задать некую систему основных координат, помогающих ребенку самоопределиться в жизненно важных отношениях с миром» [104;13].

Вместо самоопределения в жизни — определение в смерти.

Такие колыбельные фольклористы и назвали смертными. Невозможно не согласиться, что они были эффективным средством «демографической политики древних» [129]. Вопрос в том, какие цели у нее были (позитивные или негативные), как она проводилась, за счет каких социокультурных и психофизиологических механизмов достигались поставленные цели. Почему-то исследователи их до сих пор четко не дифференцировали. Сделаем это за них — выделим четыре цели:

1) приговор больному, слабому, уродливому, лишнему (особенно в неурожайную годину) ребенку: «В архаическом сообществе, весьма недалеко ушедшем в своем развитии от животной стаи, формы регуляции численности членов и отношение к больным и слабым было, по-видимому, сходным» [129]. «Дай, Боже, скотину с приплодцем, а деток — с приморцем», — молились крестьяне [24;33];

2) очистительная жертва детской смерти. «На ритуально-праздничный характер этого мотива указывают следующие строки колыбельных: „святых запоем“, „буде хоронить веселее“, „Вечну память пропоют“, „В большой колокол звонить“. В них очевиден ‹…› разрыв с повседневностью и удручающей монотонностью жизни, слышны праздничные чувства проводов в иной мир еще не успевшего нагрешить, а потому верного кандидата в рай. Смерть ребенка очистительна и, как в случае со стариками, наиболее естественна» [129]. Община приветствовала смерть младенца и даже стимулировала к этому родителей [129].

Колыбельная была мощным психотехническим, психофизиологическим средством: «…негативный импульс, идущий от матери, оформленный в соответствующие ритмы, совпадающие по структуре с заклинаниями, парализует все жизненные функции ребенка и лишает его воли к жизни» [129]. Считалось, что «если сама мать „упоет“, „уговорит“ ребенка покинуть мир, он уйдет во сне и без мучений» [71];

3) средство испытания грудного ребенка на живучесть, на волю к жизни [129]. На Руси и «у светил медицинской науки до ХVIII в. бытовало убеждение, что ребенка до 2-х лет лечить не надо, так как им в это время распоряжаются давшие ему жизнь Бог или природа» [129];

4) приговор обращался в оберег [129]: «Обращение к смерти является одной из традиционных форм охранительной магии. Желая смерти своему ребенку, матери стремились обмануть злые силы» [110].

Начали за упокой, кончили за здравие.

Исследователи-фольклористы спорят: по мнению А. Н. Мартыновой, пожелание смерти выражено в колыбельных вполне определенно, почти всегда традиционными устойчивыми формулами и не может быть истолковано как иносказание [110]; М. Н. Мельников не соглашается: «В них нет даже императивной формы, характерной для заговорной лексики, не говоря уже о более тонких отличиях. Во многих песнях этой группы зримы игровое начало, юмористическая и даже сатирическая направленность» [92;24].

У обычного человека от этой неразберихи голова идет кругом: «Сочетание в колыбельной смерти и жизнерадостности поминок, успокоения (баюшки-баю) и угрозы, шутки и серьёзности — всё это просто не может не удивлять. Тут без серьёзных исследований не обойтись» [110].

Что же показало наше исследование?

Колыбельные(обычные), как и следовало ожидать, не так редко как весь остальной фольклор, в 1-ой, «социальной», позиции опирается на 1 семантическое поле — «сонное царство» и еще чаще прочих фольклорных жанров предпочитает поле 4 (ведь убаюкивание есть, своего рода, манипуляция). Если в этой позиции смертные колыбельныене отличаются от обычных в отношении предпочтения полей 3, 4, 3–4, то во 2-ой, «внутренней», позиции разница между этими родственными жанрами существенна: смертные колыбельныееще реже бывают во 2, «ответственном», поле, а 1 вообще избегают — в отличие от обычных колыбельных, зато в центральном поле хаоса 1, 2, 3, 4 они находятся не так редко, как обычные колыбельные и вообще весь фольклор.