Дирк Уффельманн - Дискурсы Владимира Сорокина

В обеих нарративных ситуациях с их постдистопическим, уже свершившимся будущим преломляется антиутопический дискурс нового тысячелетия и 2000-х годов 1284, к которому Сорокин неоднократно обращался с 2006 года. В «Теллурии» единственное исключение составляют исламистские пропагандистские призывы в VIII эпизоде 1285. В «Манараге» ни разу не изображается реальность будущего господства салафитов или ваххабитов. Вместо этого Сорокин показывает дискурс тех, кто пострадал в краткий период исламистского террора, уже после их освобождения.

Постдистопия Сорокина была бы логически немыслима без литературных дистопических дискурсов, таких как тексты Чудиновой или Уэльбека, к которым он отсылает на метадискурсивном уровне. Разрабатываемый писателем поджанр метадистопии восходит к жанру дистопии. Здесь имеет смысл принять во внимание определение метаутопии, сформулированное Гэри Солом Морсоном: Метаутопию, вероятно, правильнее всего рассматривать как попытку проанализировать предпосылки утопического мышления и литературы, а не подтвердить или опровергнуть их... 1286 Если спроецировать тезис Морсона на метадистопии, можно сказать, что Сорокин «анализирует» дистопический дискурс, не высказываясь однозначно за или против, а разлагая его на элементы.

В обоих романах середины 2010-х годов Сорокин рисует дистопический исламизм как транснациональный феномен. Однако рассказчику и протагонисту «Манараги» в транснациональности видится не транскультурная реальность, а опасное стирание границ в глобализованном мире. В одном из интервью 1287 Сорокин отметил, что сочувствует Гезе Яснодворскому, но лишь до известного предела. Даже наиболее критически настроенные из рецензентов не отважились приписывать воззрения Гезы самому автору. Исследователи, занимающиеся творчеством Сорокина, обычно подчеркивают — за исключением «Ледяной трилогии» — несовпадение точки зрения автора и рассказчика, соглашаясь в том, что невозможно отождествлять этическую позицию самого Сорокина с крайней жестокостью, с какой он в своих текстах разрушает социалистический и классический реализм. В «Манараге» Сорокин занимает по отношению к химерам исламизма метадискурсивную дистанцию. Повествование от первого лица пропитано исламофобской риторикой, но автор не дает ей оценки: не одобряет и не осуждает, не называет ни оправданной, ни ксенофобской.

Геза, член международной мафиозной группировки и специалист по book’и’grill, колесит по всему миру. Тем не менее он опасается китайского влияния на его библиофильское предприятие 1288, а организованную преступность считает негативным побочным эффектом глобализации (кавказцы из Канзаса 1289). Что касается литературы, транскультурный роман Владимира Набокова «Ада» в глазах Гезы представляет собой проблему, потому что неопределенная национальная принадлежность книги не позволяет решить, кто из шеф-поваров должен ее сжечь:

Вот оно — яблочко раздора старика Набокова: Ада, написана по-английски русским автором в Швейцарии, во франкоязычном кантоне Во. <...> Эксклюзивных прав на чтение нет! 1290

«Чтение» выделено курсивом в оригинале, так как обладает переносным смыслом — «использование в качестве материала для растопки». Лежащая в основе сюжета метафора интертекстуальности — незаконное приготовление пищи на старых изданиях русской классики — дает основание вписать «Манарагу» в ряд многочисленных откровенно металитературных текстов Сорокина 1291. Но самореференциальность литературы спроецирована здесь на сферу политики и изображена как критика транскультурализма. В «Манараге» рассказчик, ностальгирующий по традиционным медиа, питает отвращение к клонированию книг «графоманами»\292 и угрюмо размышляет о «Произведении искусства в эпоху его технической воспроизводимости» {Das Kunstwerk im Zeitalter seiner technischen Reproduzierbarkeit, 1935), знаменитом эссе Вальтера Беньямина. Старомодное восхищение Гезы печатными изданиями проявляется как раз в связи с наиболее транскультурным текстом Набокова, «Адой»: «кубометр „АдьГ! Той самой» 1293. Геза сетует, что мировую литературу уже нельзя приберечь для нужд конкретной национальной кухни. На транснациональных произведениях, таких как роман Набокова, можно приготовить практически что угодно: «На „Аде“ можно многое приготовить <...>»1294.

Геза страшится, как бы рынок не наводнила массовая «графоманская» литература1295, и в своих библиофильских предпочтениях остается консервативным почитателем редких изданий. Он с одобрением отзывается и о способности запрещенной литературы хранить культурную память: «[<...> на рукописях нельзя жарить, они не горят» 1296, — еще одна (после «Дня опричника») аллюзия к металитературному афоризму Булгакова1297. Геза предпочитает готовить на русской классике, отвергая современную русскую литературу, например книги Захара Прилепина, поскольку они «не воспламеняются», то есть нечитаемы 1298.