Дирк Уффельманн - Дискурсы Владимира Сорокина

Доктор, персонаж Сорокина, подобно Толстому, теряется в велеречивых рассуждениях о помощи простым людям. По мере развития сюжета его высказывания обесцениваются как пустые заявления. В финале повести Сорокина, в отличие от рассказа Толстого, умирает не представитель элиты Г арин, растроганный собственным альтруизмом, а простолюдин Перхуша. Доктор, поглощенный фаллогоцетрическими галлюцинациями и фантазиями о мужской силе («огненный фаллос» 1221), отделывается «кастрацией», отмораживая обе ноги.

Эту более серьезную интерпретацию игривой повести можно рассматривать как этический вердикт. Наталья Андреева и Екатерина Биберган, двигаясь в этом направлении без эстетической метадистанции, подробно анализируют сорокинскую «Метель» как моралистический текст, отдавая должное находчивому Перхуше и обличая лицемерного Гарина1222. Такая морализаторская трактовка применительно к другим текстам Сорокина выглядела малоубедительно 1223. Но в случае с «Метелью» она относительно правомерна. Этот симптоматичный факт обнажает наигранную серьезность, с какой Сорокин ксенотекстуально переписывает и переоценивает Толстого.

Метаклассик начала XXI века играет с лицемерием и маскулинностью классика XIX столетия. Аллюзии к тексту Толстого Сорокин сопровождает материализованными сексуальными метафорами из собственных более ранних произведений. Начиная с «Дня опричника» Сорокин так строил игру с аллюзиями, что дуалистическая концепция Поля де Мана, приписывающего литературным текстам либо референциальные, либо самореференциальные качества1224, перестала работать в его случае, — в противовес явно металитературным, а значит, дискурсивно-референциальным ранним произведениям Сорокина. В «Метели» аллюзии Сорокина к ксенотексту Толстого и к собственным текстам так же неразличимы, как игривая серьезность и серьезная игра.

Стереотипный русский ландшафт «Метели» кардинально меняется в следующих романах, «Теллурии» (2013) и «Манараге» (2017). Эти тексты открывают вымышленное пространство «гетеротопического письма» Сорокина 1225, все больше вбирающего в себя европейский и мировой контекст 1226, что заставило критиков заговорить о новом «костюме европейского писателя» 1227, в который облачился Сорокин. Если в «Теллурии» нарисована постапокалиптическая картина Западной Европы и новых княжеств, на которые распалась Российская Федерация, герой «Манараги», профессионал «литературного гриля» с мировым именем, путешествует по всему Северному полушарию. Однако современности, присущей сюжетам обеих книг, постоянно противостоят различные фобии, антимодернистские, антиглобалистские, сепаратистские, националистические и изоляционистские тенденции. Красочный спектр ретроградных дискурсов, пронизывающих оба романа середины 2010-х годов, придает текстам Сорокина, и без того всегда насыщенным в метадискурсивном плане, поистине калейдоскопическую пестроту. Вот почему Лев Данилкин сравнил голову писателя с «Вавилонской башней» 1228, населенной всеми существующими дискурсами, а Майя Кучерская увидела в «Теллурии» «инвентаризацию существующих культурных кодов, в первую очередь связанных с национальной и культурной идентичностью» 1229.

Действие «Теллурии», изданной в середине октября 2013 года, помещено в международное пространство: действие отдельных эпизодов происходит в Германии (V, XIII, XXXV), Испании (XV), Франции (XXI, XXXVIII), Швейцарии (XLV), а приведенные в романе монологи охватывают всю Европу (VIII) и мир в целом (XXVII). Западная Европа не отделена от фрагментов, где действие разворачивается на бывшей территории России, а это примерно три четверти из пятидесяти эпизодов «Теллурии». Пространство бывших Российской Федерации и Европейского Союза предстает как единая — и одновременно раздробленная — евразийская территория, опустошенная войной и расколотая на множество мелких государств. Название романа, поставленное в единственное число, говорит в пользу панъевразийской трактовки. «Теллурия» — явная аллюзия к «теллурократии», центральному понятию неоевразийской философии Александра Дугина. Оно составляет часть того, что Дугин позиционирует как главный «закон» геополитической науки, представляя собственный идеологический дуализм в качестве естественной и необходимой предпосылки, из которой он затем делает заранее заданные выводы политического и военного характера: