Елена Капинос - Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

Любование мертвой усадьбой очень похоже на более поздние кладбищенские фрагменты Бунина, например на рассказ «Часовня» из «Темных аллей», где через оконце часовни, снаружи, дети разглядывают мертвецов (в «Жизни Арсеньева» герой через окно снаружи разглядывает мертвый, необитаемый дом):

Дети из усадьбы, сидя под часовней на корточках, зоркими глазами заглядывают в узкое и длинное разбитое окно на уровне земли. Там ничего не видно, оттуда только холодно дует. Везде светло и жарко, а там темно и холодно: там в железных ящиках лежат какие-то дедушки и бабушки и еще какой-то дядя, который сам себя застрелил. Все это очень интересно и удивительно: у нас тут солнце, цветы, травы, мухи, шмели, бабочки, мы можем играть, бегать, нам жутко, но весело сидеть на корточках, а они лежат там в темноте, как ночью, в толстых и холодных железных ящиках (7; 252: «Часовня», «Темные аллеи»).

Оба отрывка, из «Жизни Арсеньева» и из рассказа «Часовня», уже подготовлены описанием семейного склепа в «Несрочной весне», где намечены темы, впоследствии развитые Буниным: душевная приверженность к запустению и распаду, ощущение кровной, семейной связи времен, связи с ушедшими в небытие и зовущими к себе предками:

Я спустился в непроглядную темноту склепа, озаряя красным огоньком воскового огарка громадные мраморные гробы, громадные железные светильники и шершавое золото мозаик по сводам. Холодом преисподней веяло от этих гробов. Неужели и впрямь они здесь, те красавицы с лазоревыми очами, что царствуют в покоях дворца? 〈…〉 Нет, мысль моя не мирилась с этим… А потом я опять поднялся в церковь и долго глядел в узкие окна на буйное и дремотное горение сосен. Как-то весело и горестно радовался солнцем забытый, навсегда опустевший храм! Мертвая тишина царила в нем. За стенами же пел, гудел летний ветер (5; 125–126).

Приведенные здесь параллели с элегическими опытами Батюшкова, Державина, Боратынского позволяют поместить рассказ Бунина в тот литературный контекст, который выявляет сложную фактуру бунинской прозы: на ней оставила след и ранняя имперская элегия рубежа XVIII–XIX вв., и позднеромантическая элегия, хранящая тайны интимного, узкого, «семейного» круга.

«Несрочная весна» завершается затекстовым топонимом: «Приморские Альпы, 5 октября 1923» (5; 128), это, как мыуже неоднократно убеждались, не только обозначение места и даты написания рассказа, это знак, который органично входит в состав художественного текста. Через затекстовый топоним рассказу придается биографический план: русские руины предстают пред взором писателя-изгнанника, поселившегося на Лазурном берегу и пытающегося представить разоренную Москву 1920-х гг. Кажется, что рассказчик «Несрочной весны» – очевидный двойник автора, вариация его собственного «я», «автоперсонаж», и рассказ может читаться как письмо автора самому себе от себя воображаемого, будто и не покинувшего Россию.

Alter ego рассказчика моделирует и расширяет авторское «я» как в пространственном, так и во временном плане: рассказчик «Несрочной весны» соотнесен с реальным автором, который пережил в Москве страшную зиму 1918 г. и написал об этом в «Окаянных днях». В «Несрочной весне» приблизительно отмечено время посещения заброшенной усадьбы – «июнь тысяча девятьсот двадцать третьего года» (5; 128), то есть между «написанием письма» и написанием рассказа прошло 2–3 месяца.

Подтверждая версию автоперсонажности, можно провести множество параллелей между дневниковой прозой «Окаянных дней» и «Несрочной весной». В обоих текстах при обозрении московских руин проскальзывают мотивы азиатского варварства:

Вся Лубянская площадь блестит на солнце. Жидкая грязь брызжет из-под колес. И Азия, Азия – солдаты, мальчишки, торг пряниками, халвой, маковыми плитками, папиросами («Окаянные дни») [314];

Москва представляется тебе даже внешне «нестерпимой». Да, она очень противна. Какое азиатское многолюдство! Сколько торговли с лотков, на всяческих толкучках и «пупках» («Несрочная весна») (5; 119).

Риторическому восклицанию в зачине «Несрочной весны» – «Сколько погибших домов!» соответствуют в «Окаянных днях» описания московских домов, покидаемых хозяевами:

Великолепные дома возле нас (на Поварской) реквизируются один за одним. Из них вывозят и вывозят куда-то мебель, ковры, картины, цветы, растения – нынче весь день стояла на возу возле подъезда большая пальма, вся мокрая от дождя и снега, глубоко несчастная [315].