Елена Капинос - Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

Неоспоримые и многочисленные свидетельства «влияния Франка на Эйхенбаума, Бергсона – на Шкловского и Тынянова» приводит Дж. Кертис [326]. Подчеркивая значение «Предмета знания» и других работ Франка для Эйхенбаума [327], исследователь заключает, что плюралистическая онтология Франка, сложившаяся под воздействием бергсоновской идеи длительности (durée) определила плюралистическое мышление формалистов: «Тынянов и Эйхенбаум оба воспользовались представлением Франка о системе как совокупности взаимодействующих, но отдельных единств» [328], «Франк дал им способ понимания отношений между прошлым и настоящим, которое можно было применять к исследованию литературы» [329].

Отступления на темы времени и истории есть в некоторых литературоведческих статьях Эйхенбаума, это основная проблема «Моего временника», где история становится предметом научной и художественной рефлексии [330]. Чрезвычайно настойчиво во многих работах Эйхенбаум повторяет мысль о «неподвижной истории». Вот одна из самых известных цитат на этот счет:

Напрасно историю смешивают с хронологией. История – реальность: она, как природа, как материя, неподвижна. Она образуется простым фактом смерти и рождения – фактом природы, никакого отношения к времени не имеющим. Хронология и время – абстракция, выдумка, условность, регулирующая семейную жизнь и государственную службу [331].

Этот отрывок из «Моего временника» можно сравнить с отношением Бунина к любым, в том числе историческим «идеям». «Обладая космическим сознанием, – подчеркнула О. В. Сливицкая, – Бунин постоянно в разных вариациях заявляет: “У меня их нет, – ни начала, ни конца” (5; 300)» [332]. Что же касается категории памяти, то она у Бунина – не что иное, как борьба с текучестью времени, «распластывание» «времени в пространстве» [333].

Если обратиться к примерам других писателей и поэтов с обостренным космическим чувством, то можно вспомнить статью Эйхенбаума о Тютчеве, где литературовед обосновывает мысль о том, что привычное нам хронологическое, «историческое» время недостаточно, что наряду с ним существует второе, особое время. Эйхенбаум называет его «настоящим» [334], «темным» временем, чьи приверженцы – поэты, и, в частности, Тютчев:

И времени – два. Одно – призрачное, наше, которым создается история, другое – настоящее, темное, которого «глухие стенания» раздаются в ночи… Эстетика, думаю я, еще недостаточно это оценила, потому что не опирается на онтологию. Как теория отвлеченного знания, так и теория знания художественного не может развиваться вне онтологии, т. е. теории самого предмета или бытия [335],

и еще:

Тютчев знает совершенно особенное состояние, когда настоящее воспринимается им непосредственно как прошлое. Это истинно пророческое состояние: не просто предвидеть будущее, но совсем на мгновение выйти из пределов времени и потому видеть его как бы со стороны. Так должны бы чувствовать современность истинные, призванные историки [336].

Предвиденье не будущего, а прошлого, возвращение прошлому черт настоящего является одним из главных тезисов Эйхенбаума о времени. Интересно, что статья Эйхенбаума о письмах Тютчева появляется через несколько лет после статьи о Тютчеве Франка, где прямых рассуждений о времени нет, зато есть мысль о недостаточности и неточности субъектно-объектной парадигмы для описания «художественного переживания»:

Вся вообще противоположность между субъективным и объективным моментом, между содержанием самого предмета и формой, в которой сознание улавливает, переживает и воспроизводит его, вся эта противоположность лежит за пределами художественного переживания и противоречит его природе [337].

Ослабление или отмена субъектно-объектных отношений обусловливает обострение «предметного чувства поэта»: «личность (в процессе художественного переживания. – Е. К. ) чувствует себя в вещах и вещи в себе, или, точнее, не сознает ни вещей, ни себя, а лишь одно духовное целое, которое, не вмещаясь ни в какое ограниченное “я”, вместе с тем полно трепета живой жизни, пропитанной душевностью и духовностью» [338]. Фиксациям на «я» соответствуют фиксации на «настоящем» времени, настоящем как протяженности и длительности, что аналогичным образом сокращает дистанцию между «я» и миром, почти нивелирует границы между ними [339].

Идея «неподвижной истории» Эйхенбаума вполне может быть воспринята как одна из проекций форм времени, описанных у Франка в «Непостижимом»: