Елена Капинос - Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

И рядом с погибающими «великолепными домами» в «Окаянных днях» – родная для Бунина усадьба Васильевское, причем сначала – это тихие зимние вечера 1916 г.:

Поздний вечер, сижу и читаю в кабинете, в старом спокойном кресле, в тепле и уюте, возле чудесной старой лампы 〈…〉 Проходя назад по гостиной, смотрю в окна: ледяная месячная ночь так и сияет на снежном дворе [316],

а затем страшное лето 1917 года, когда крестьянские бунты, поджоги едва не уничтожают усадьбу:

…почти весь июль Васильевское было тише воды, ниже травы. А в мае, в июне по улицам было страшно пройти, каждую ночь то там, то здесь красное зарево пожара на черном горизонте. У нас зажгли однажды на рассвете гумно [317].

Эти записи прибавляют новые штрихи к одной из фраз «Несрочной весны» – «Помнишь ночные грозы в Васильевском? Помнишь, как боялся их весь наш дом?» (5; 121): как бы случайно, единожды, упомянутое в рассказе Васильевское ставит реальную, едва не погибшую в революционном пожаре усадьбу Бунина в длинный ряд «погибших домов» «Державы Российская».

Несмотря на многочисленные параллели с «Окаянными днями», текст «Несрочной весны» не имеет публицистической тональности, напротив, сопоставление с «документальными», «дневниковыми» записями обостряет ощущение лирической природы рассказа. Документальные фрагменты вставляются в элегическую рамку. Грязный переполненный московский поезд (пожалуй, только поезд напоминает документальный кадр: «И народу всегда – не протолпишься: поезда редки, получить билет из-за беспорядка и всяческих волокит дело трудное, а попасть в вагон, тоже, конечно, захолустный, с рыжими от ржавчины колесами, настоящий подвиг» – 5; 119) привозит героя в заброшенное поместье-сон, поместье-мечту, поместье-элегию. Сюжет с посещением заброшенного поместья, очевидно, переживает возрождение в европейской литературе первых двух десятилетий XX в. К примеру, кульминация лирического романа «Большой Мольн» А. Ален-Фурнье (автора, погибшего в 1914 г. во время Первой мировой войны) – посещение затерянного в лесах чудесного поместья, которое открылось для героев всего на один день, и в которое им так и не было суждено больше вернуться [318].

Как уже отмечалось выше, сюжетной пружиной романтической элегии-руины очень часто является момент возвращения героя в родные места, к «отеческим гробам», родным теням, увлекающим в мир воспоминаний. Список таких элегий в поэзии начала XIX в. мог бы быть бесконечно длинным: «Вновь я посетил…», «Как часто, пестрою толпою окружен…», «Запустение»… В другом примере – классической элегии-руине «На развалинах замка в Швеции» Батюшкова возвращение вписано внутрь сна о старинном замке – путник смотрит на развалины, погружается в мечты и видит «внуков Одина»: старика-отца, отправляющего сына в туманный Альбион на борьбу с врагами, потом следует возвращение воина в родные места, встреча с отцом, свадьба с красавицей. «Приморские Альпы, 5 октября 1923» зияет под текстом «Несрочной весны» трагическим смыслом невозвращения. Рассказ, написанный как вариация на элегическую тему, последней своей фразой, оставленной за текстом, фразой, не содержащей ничего, кроме указания места и даты написания рассказа, делает резкий, неожиданный, пуантированный поворот от привычного элегического сюжета-возвращения в противоположную сторону. И здесь еще раз «выстреливает» подтекст из биографии Боратынского – поэта, застигнутого смертью на чужбине.

Параллель между героем «Несрочной весны» и автором рассказа, чье биографическое «я» проступает в затекстовом топониме, острее всего сказывается в мотиве отъезда: чтобы увидеть всю историю и потаенную прелесть России, герой «Несрочной весны» уезжает подальше от Москвы, реальный автор рассказа – Бунин уезжает из России, и по мере удаления ему все ярче открывается поэтический образ его родины. Образ этот развертывается по лирическим законам: контуры отдаляющихся картин становятся множественными, вариативными. Варьирование хорошо знакомого, многократно пережитого имеет чисто эстетические цели: только ради одной красоты, ради «танцующих переливов чувств» отодвигаются или вообще изгоняются за пределы текста драматические события. Все описываемое у Бунина подается в модальной форме сна, и по законам сновидческой метонимии заброшенная усадьба замещает весь русский мир. Здесь уместно будет привести размышления о природе сна В. В. Бибихина: «Целый мир нельзя видеть; если пытаться назвать способ, каким он в нас присутствует – он приснился, привиделся человеку 〈…〉 Но человеческие сны цепкие и неотвязные 〈…〉 имеют свойство сбываться, в них есть своя неопровержимая убедительность, они способны захватывать человека. Язык, если пытаться назвать его статус, тоже как бы приснился человеку, он укореняется в человеческом существе, доходя до самого дна» [319].