Елена Капинос - Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

Дует с полей по Монастырской ветерок, и несут навстречу ему на полотенцах открытый гроб, покачивается рисовое лицо с пестрым венчиком на лбу, над закрытыми выпуклыми веками. Так несли и ее (7; 42).

Траурная процессия сначала – это некое обобщение, картина того, как это всегда происходило в этом городе, на этом кладбище, но смещенная, приближенная точка зрения, выразительное описание лица некоего покойника превращает чьи-то похороны в похороны героини, к живым портретам которой добавляется еще один – с «рисовым лицом» и «выпуклыми веками». Ни разу Буниным не употреблены здесь слова «покойник», «мертвец», «мертвый»: «чей-то» гроб оказывается гробом героини, но неопределенность сохраняется, обеспечивая символический план повествованию.

Понять, был ли герой на ее похоронах, был ли он с ней в момент ее смерти, нельзя, тем более что в самом начале «Позднего часа» есть указание на то, что рассказчик покинул родной город очень рано, в «девятнадцать лет». Похороны могут быть сном во сне, грезой рассказчика, вмещенной в его парижскую мечту о родине. Обычная условность бунинских развязок подталкивает к тому, чтобы считать (как не без иронии делает это Д. Быков) идеальным завершением почти любого рассказа Бунина смерть героини, а еще лучше – двойное самоубийство возлюбленных [265]. Но наряду с развязкой не менее важна сюжетная потенциальность, «перебор» разных возможностей развития сюжета, переходы из воспоминаний к образам воспоминаний, от конкретики фактов к потенциальному впечатлению от них.

«Разноликость» героини определяет характер повествования: «Поздний час», не содержа в себе ничего, кроме смутных упоминаний о свиданиях героев, тем не менее пунктиром намечает всю жизнь героини: от девичества к женственности и смерти. Отсутствие героини в пустом городе, мечта и воспоминания о ней, ее черное кружевное платье несут в себе семантику смерти, и в то же время текст обнаруживает и противоположное смысловое движение – по мере углубления в сон и воспоминания не только усиливается осознание смерти и утраты, но и, напротив, героиня все больше оживает, а ее любовь к герою (и его к ней) набирает силу. Оживание героини происходит в сознании героя, рассказ идет о нем и от его лица, а между тем возникает иллюзия, что не герой, а героиня и ее таинственный тихий город скрывают причину происходящего с ним [266]. Ушедшие из земного бытия героини Бунина никогда не исчезают, их биография продолжается, они будто бы существуют после смерти, меняются, продолжая возбуждать жалость и любовь. Таковы Лушка («Грамматика любви»), Лика («Жизнь Арсеньева»), героиня «Позднего часа». Последние фразы «Жизни Арсеньева» могут считаться увертюрой «Позднего часа»:

Недавно я видел ее во сне – единственный раз за всю свою долгую жизнь без нее. Ей было столько же лет, как тогда, в пору нашей общей жизни и молодости, но в лице ее уже была прелесть увядшей красоты. Она была худа, на ней было что-то похожее на траур. Я видел ее смутно, но с такой силой любви, радости, с такой телесной и душевной близостью, которой не испытывал ни к кому никогда (6; 288).

Сильной позицией героини обусловлено то, что материя памяти как бы освобождается от своего носителя, становится «независимой»: у Бунина не только герой-повествователь владеет памятью, воображением и героиней, но и они владеют героем, значит, рождаясь в сознании героя, героиня захватывает это сознание целиком.

Ряд лирических приемов «Позднего часа» обеспечивает «самостоятельность» и силу героини. Главный из них – ее связь с пространством. Свидание в саду Бунин вписывает в пейзаж, в «пестрый сумрак сада», похожий на тот «пятнистый тротуар», «сквозисто устланный черными шелковыми кружевами», по которым он идет теперь в этом воображаемом городе. Главная тема здесь, как и во всем рассказе, – взгляд, зрение, и на этом фоне другие мотивы возвышаются в своей значимости:

…И мы сидели, сидели в каком-то недоумении счастья. Одной рукой я обнимал тебя, слыша биение твоего сердца, в другой держал твою руку, чувствуя через нее всю тебя 〈…〉

А потом ты проводила меня до калитки, и я сказал: – Если есть будущая жизнь и мы встретимся в ней, я стану там на колени и поцелую твои ноги за все, что ты дала мне на земле (7; 40–41).

Можно сказать, что нынешнее воображаемое посещение рассказчиком города, в котором живет это воспоминание, – прообраз той «будущей» встречи, которая им с героиней еще предстоит. Благоговением, преклонением перед бесценным даром любви и продиктован этот рассказ.