Елена Капинос - Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

А прямая, как стрела, Долгая улица, ведущая вон из города, к острогу и монастырю, тонет в пыли и слепящем блеске солнца, заходящего как раз в конце ее пролета 〈…〉 А в соборе звонят ко всенощной

〈…〉 Чем ближе собор, тем звучнее, тяжелее, гуще и торжественнее гул соборного колокола… (6; 67–68).

Я мысленно вижу, осматриваю город. На выезде, слева от шоссе, древний мужской монастырь… (6; 69)

Через повторы одних и тех же или очень схожих мотивов, через узнавание в одном тексте деталей другого проявляется природа бунинского лиризма. Как известно, репертуар лирических тем гораздо более ограничен, чем репертуар тем прозаических, повторяемостью мотивов бунинская проза напоминает стихи. Содержание стихотворных текстов устойчиво, стихи описывают одно и то же, но по-разному, так же устроена и бунинская проза: рассказы отражаются в романе, в автобиографических заметках, а между собой легко группируются в семантические гнезда, в несобранные автором циклы и т. д. «Поздний час» в цикле «Темные аллеи» звучит миниатюрной вариацией на темы «Жизни Арсеньева», рассказ повторяет сюжет романа в его вершинных точках: детство и юность героя в старинном уездном городе, ранняя смерть возлюбленной, эмиграция… Кстати, Бунин и в «Жизни Арсеньева» оставляет город своего детства без названия. Постоянно упоминая реальные и вымышленные Каменку, Батурино (в реальности Озёрки), Васильевское, Писарево (в реальности Измайловка), Орел, Ефремов, писатель как бы специально обходит Елец, а всё та же Орловская улица Ельца в «Арсеньеве» превращается в Долгую. В «Позднем часе» названия улиц – Старая, Монастырская [260] – тоже стилизованы, приближены к эпитетам. Абстракция топонимики поэтически возвышает образ конкретного места, а читатель получает возможность пройтись по вымышленному городу с настоящим, но скрытым именем.

Почему же связь с реалиями, «документальные» кадры повышают лиризм текста, а не прозаизируют, не конкретизируют его, как могло бы случиться? Во-первых, потому что связь эта неявная. Бунинские тексты моделируют очень зримые пространства, которые буквально «втягивают» читателя, заставляя его внимательно всматриваться в детали, мысленно представлять подробнейшие картины [261]. Сочетание конкретности, «документальности» с обобщенностью и неопределенностью заключает в себе выразительный художественный эффект. Во-вторых, похожие мотивы (в нашем случае «елецкие») в разных текстах подталкивают читателя к установлению, пусть зыбких, но все-таки параллелей, связей между текстами. В «Позднем часе» повествование ведется от лица вымышленного героя, но в «Жизни Арсеньева», с которой перекликается рассказ, те же мотивы автобиографичны, следовательно, и на героя «Позднего часа» ложится тень автобиографизма. Пространственные векторы настолько сильны, что они как бы устремляются за пределы текста, к реалиям, будто бы личность автора, его родные места, – это своеобразный «тайник», на который наводит художественный рассказ. Думается, не случайно, называя в художественных текстах имена разных городов, Бунин скрыл название того города, который был ближе всего к его имению, к его дому. Скрытое имя делает образ города еще более притягательным, биографический подтекст творчества Бунина еще более актуальным. Столь же пристальное внимание к личности автора характерно и для лирики, которая не повествует о конкретных событиях, концентрируясь на отвлеченных эмоциях, но при этом направляет интерес читателя к личности и биографии поэта.

В «Позднем часе» Елец не равен самому себе; похожие, но не одинаковые рельефы одних и тех же мест не являются, как мы уже говорили, результатом случайного неразличения образов памяти и воображения. Писатель разделяет два города, город памяти и город воображения, и читатель имеет возможность заметить разность между ними. Елец юности – шумный и живой; свидания героя и героини проходят в окружении толпы или в чьем-то присутствии хотя бы на дальнем плане: в первый раз герой целует руку возлюбленной на пожаре, «среди тревожного, то жалостливого, то радостного говора отовсюду сбежавшегося простонародья» (7; 38); во время свидания в саду город, казалось бы, спит, но слышно, как «бродит по ночному веселому городу старик с колотушкой» (7; 40). Тот город, в котором, переместившись из Парижа, очутился рассказчик, напротив – тих и безлюден, причем эта тишина и безлюдье замечаются не сразу, а настораживают постепенно. В первом абзаце город уже пуст: «…и никто не встретит меня» (7; 37), но поскольку речь идет о «позднем часе», то кажется, что фраза мотивирована ночным временем, однако и позже рассказчик не услышит ни одного звука, не встретит ни единой души, устремляясь от моста к кладбищу. Тогда-то и становится понятно, что герой идет по мертвой земле, по городу-Некрополю, а описание Некрополя наложено на описание живого, радостного и шумного Ельца, оставшегося в далеком прошлом.