Георгий Адамович - Письма Г.В.Адамовича к З.Н. Гиппиус. 1925-1931

Вот, собственно, что я бы хотел сказать: бегите, господа, messieurs-dames [270], от этой книги, ибо от нее теряется сладость жизни, сахарный и сладкий ее <���нрзб>. Но нео-декадентским тоном, ее «зеленой водой Леты» в жилах, вместо крови. Это Бодлер — «l’eau verte de Lehe» [271], и это совершенно то же, что «холодный ключ забвенья» [272]. Пушкин оттого и не интересен (в конце концов), что эклектичен и вообще «что угодно», откуда Достоевскому вздумалось вывести «всемирность» [273].

Еще, у Розанова хорошо изречение: «Я не хочу истины, я хочу покоя» [274]. Самые острые истины только в таком тоне для меня, на мои слух доходяг. Но собрание провалится или будет чепухой (как прошлое [275], в сущности — внешне удачное, внутренно «захолустное», по Д<���митрию> С<���ергееви>чу [276]) — п<���отому> что будет глубокое расхождение устремлений, лучей и, по-старинному, мечты.

Ваш Г.Адамович

Дорогая Зинаида Николаевна

Я уже несколько дней в Ницце — и через неделю собираюсь обратно. Но я люблю Ниццу как одиночество, тихую жизнь и само собой получающееся «сосредоточение». Чуть-чуть монастырь — а я к этому все-таки склонен, особенно если «чуть-чуть», т. е. где-то есть всяческий шум и никто не мешает туда пойти. Бродят у меня в голове разные мысли, — и я бы с охотой Вам, как летом, о них написал, но лето еще не наступило, да и как начать? С чего?

Я как-то Оцупу предложил, уезжая сюда: давай переписываться на благородные темы. Он мне и хватил сразу, без всяких preambules: «Гете говорит, что поэзия выше жизни. Что ты об этом думаешь?» Ну что я мог ему ответить? Боюсь оказаться Оцупом сам. (Хотя я по дурному нраву его обижаю, и отчасти оттого, что Вам можно, т. е. Вы поймете, и все равно знаете все сами, — а он милый и «честный», хоть ужасающе беспомощный [277]). Вот образчик: у Вас в воскресение я что-то плел анархическое, — без позы, уверяю Вас. А Вы: «Как можно! Да ведь это 90<-е> годы! Старье!» Меня очень это удивило, — от Вас. Как устарело? Что устарело? Неужели с 90-х годов уже твердо все разрешили — и государство, и суд, и все «слезинки», из-за которых возвращается Богу билет, иногда искренно и с отчаянием [278]? — Ну, как сошло у Вас последнее воскресение? Мне очень жаль, что я не буду на Лампе с докладом Дм<���итрия> С<���ергееви>ча [279]. Я должен Вам сознаться, что на меня иногда действует тон (звук, и то, откуда исходит) Д<���митрия> С<���ергеевича> как ничто. То есть «внемлю арфе серафима» [280]— а в печати это улетучивается неизбежно [281].

Напишите мне, если будете добры, — только поскорее, а то я уеду.

Был ли у Вас Поплавский и как он Вам понравился [282]? Он, по-моему, умный и талантливый, но хитрый, вроде как Есенин подыгрывался под «простачка».

Есть ли новости из области Ходасевича? Впрочем, это меня больше не занимает и не задевает [283].

Целую Ваши руки и шлю искренний привет Дмитрию Сергеевичу и Влад<���имиру> Ананьевичу.

Преданный Вам Г. Адамович

19 апреля <1928>

<���Адрес в Ницце>

< Штемпель: 4 juin 1928. Бумага кафе «Веплер»>

Дорогая Зинаида Николаевна

Пишу Вам «без повода». Сидя в кафэ и размышляя под музыку о бренности человеческого существования. Благодарю Вас за надписи на книге. Но предостережение я не совсем понимаю. Георгий Иванов, который — очевидно — совсем не глуп, говорит: «Все равно — все чушь». Я ему возражаю и ругаю его больше так для «гигиены» — но очень сомневаюсь, не прав ли он. Особенно здесь, за тридевять земель от России, вне времени и пространства. Кому, зачем, что, для чего, как? Я все больше и больше думаю, что настоящая «миссия русской эмиграции» [284]была бы попробовать «подышать горным воздухом одиночества» [285], т. е. не пропустить случай, который больше не повторится. Ведь будто на необитаемом острове — человек, Бог и природа. Никакой цели и даже — оправдания. Но знаете — нет людей подходящих, которые могли бы «подышать», даже понять, что это такое. Не упрекните меня в высокомерии, если я пишу это. Я реально, может быть, тоже не могу — но «в проэкции» могу, а пожалуй, это мне только кажется. От «двоящихся мыслей».

У Вас, за последним воскресным чаепитьем, была, конечно, — чепуха, и, кажется, Д<���митрий> С<���ергееви>ч от этого изнывает, а Вы гораздо меньше, потому что снисходительнее. Удивительно, что «напряженность разговора обратно пропорциональна количеству говорящих». Это почти формула. Напряженность — т. е. уровень. С глазу на глаз люди не станут говорить глупости и отшучиваться ото всего, втроем — чуть больше, а если четыре-пять — так все там и катится.