Георгий Адамович - Письма Г.В.Адамовича к З.Н. Гиппиус. 1925-1931

Затем еще о «Корабле»: что же это с «Лампой»! Одно целиком — другое сокращено [225]. Уж если сокращать, нужно, чтобы одна рука прошлась по всем. Я это отношу главным образом к себе. Посреди разливанного моря красноречья Талина и Вишняка у меня какие-то дубоватые афоризмы. Бог знает что. Сокращал-то я сам, но в надежде, что и остальные себя не пожалеют. Никаких откликов я Вам прислать не могу [226]по крайней бедности в них и по необходимости дня через два послать все, что имеется, в «Звено». Вот вчерашний «литературный» № <<���Посл<���едних> Нов<���остей>» — в целом матерьял недурной, со стишками Милюкова [227]и прочим домашним скарбом. Но решитесь ли Вы напасть на них? Об Осоргине — если я не уложу его в<<���Звено» — я Вам пришлю позже [228].

Мне хочется еще — простите за решимость и «хоть Вы не нуждаетесь» и т. д. — преподать Вам совет: не поддавайтесь defaitism’y [229]Ходасевича в отношении «Лампы», Воскресений и всего прочего. Он прав узко-лично, п<���отому> что это единственно возможная линия для него лично. Вспомните все его стихи. Но он совершенно не прав объективно. Возможен соблазн, что его позиция чище. Но эхо только соблазн. Смысл этой позиции — планомерное «отступление» перед жизнью, к этому можно быть вынужденным, но это не надо навязывать другим. Из всего, в конце концов, можно сделать пьедестал, и такой умный человек, как Х<���одасевич>, конечно, соорудит его и из гнилой соломы. Еще: из одиночества, отступления, брезгливости можно «выжать» стихи (что он и сделал), но даже и стихи лучше выжимать из другого. Простите за расплывчатость. Но ведь это продолжение разговора. М<���ожет> б<���ыть>, и «Лампа», и Воскресения плохи, но тогда их надо улучшить — единственный выход [230]. Я забыл Вам предложить для «Корабля» рассказ спаржи [231]. Если В<���ладимир> А<���наньевич> хочет — я пришлю его.

Если у Вас по воскресениям все робеют и «каменеют», — то это так и д<���олжно> б<���ыть>, лучше, чем если бы «распоясывались».

Всего лучшего. Целую Ваши руки и кланяюсь Дмитрию Сергеевичу и В<���ладимиру> А<���наньевичу>!

Ваш Г.Адамович

< Штемпель: 12.10.<19>27.

Бумага: Wepler, Cafe-restaurant 14, Place Clichy, Paris>

Дорогая Зинаида Николаевна

Не удивляйтесь прежде всего бумаге. Я еще не имею пристанища и пишу в кафэ. Это, кстати, одна их основных парижских литературных традиций.

В Париже я уже несколько дней. Но особых новостей или сенсаций сообщать Вам не могу, ибо ничего такого не слышал. Ходасевичей не видал, Ивановы здесь и совсем близко от Вас, на гае Raynouard в элегантном пьедатерре [232]. Он собирается менять литературный жанр, ему «на Невском надоело» [233]. «Звено» прозябает, или, вернее, тоже что-то хочет менять — стремится «выявить свой лик» [234]. Читали ли Вы заметку Философова о «Корабле»? Мне, конечно, лестно — «Адамович и Милюков», и, кажется, после этого меня даже в «П<���оследних> Нов<���ост>ях» зауважали, — но я искренно недоумеваю, что я дался Философову [235]? «Барин, ты меня не трогай, я иду своей дорогой, я и сам социалист» [236]. И если убийство Коверды «мировой факт», то Бог с ним, с миром [237]. Во всем этом много раздражения и нервов, — но больше ничего. Я все время думаю, как писать и вообще «как» все — будто мир рушится, надо итоги, «завещание», или все благополучно — не пойти ли с князем Волконским в балет [238]? По духу противоречия и там и здесь хочу «возражать». Но если все катастрофы сводятся к Коверде, то я решительно за балет. По крайней мере, скромно и честно. Кстати, мне хочется написать «завещание» или вроде — т. е. в «Звене» пишу и притворяюсь, вру для «читателя» и изображая критика и т. п. — а вот что я действительно думаю, и уже без «что же касается» и «следует приветствовать» [239]. Но боюсь, что никому будет не интересно, и тогда окажусь в смешном положении — чего, как Гедда Габлер, боюсь больше всего на свете, по слабости [240]. И потом, может оказаться «цинично».

Когда Вы возвращаетесь в Париж? Мой адрес, если Вы соблаговолите мне написать: Poste restante. Bureau № 118, rue d’Amsterdam.

Всего хорошего. Кланяюсь Дмитрию Сергеевичу и В<���ладимиру> А<���наньевичу> и целую Ваши руки.

Ваш Г.Адамович

<���Ноябрь 1927> Brasserie Cyrano Place Blanche, Paris [241]

Дорогая Зинаида Николаевна

Не знаю, извиняться ли мне за долгое молчание. Во-первых, Вы мне написали, что «я Вас утомляю». Во-вторых, я все жду, что Вы наконец появитесь в Париже. Но недавно узнал, что Вы собираетесь «к 10-му», — а раз к «10-му», то, значит, не раньше двадцатого, так бывает обыкновенно… [242]