Максим Пулькин - Самосожжения старообрядцев (середина XVII–XIX в.)

Материалы Европейского Севера России подтверждают это предположение. Так, крестьянин Иван Еубачев в 1765 г. «из дому ево отлучился от убожества хлебного и недороду для прокормления работой». Вскоре он нанялся в работники к богатому старообрядцу. Спустя некоторое время Губачев приметил, что «показанный раскольник с собравшимися к нему неведомыми людьми, коих было человек до тритцати, начал збираться к самосожжению и начал же носить в ту избу, в которой их зборище было, солому и бересту». Несчастный Губачев «просился из дому вон, но оной Иванов (хозяин. – М.П .) его не выпустил» [882]. В 1755 г. «вынятой из гари» крестьянин Аким Иванов сын Мохнатин объявил на допросе, что бежал из родных мест, чтобы избавиться от рекрутской повинности, и «от нестерпения великих морозов» поселился у старообрядцев. Узнав об их смертоносных намерениях, Аким отчаянно пытался спастись, «но токмо прочими бывшими в той гари людьми не выпущен был». Выскочить ему удалось в последний момент: «а когда зажгли, тогда вбежав в верхние жилища, бросился из окна» [883]. Аким чудом избежал гибели и дал детальные показания, которые существенно помогли следственной комиссии, а затем и историкам, ставящим своей целью разобраться во всех обстоятельствах самосожжений.

Страдания за старую веру вызывали почтение многих современников и становились источником поклонения для новых поколений старообрядцев. Однако, изучая истоки культа самосожигателей, исследователь сталкивается с парадоксальным явлением. Зачастую место массового самоубийства отнюдь не становилось сколько-нибудь важным объектом почитания для сторонников старообрядческого вероучения. Более того, многие старообрядцы-современники событий изначально испытывали отвращение к тем, кто принял «огненную смерть». «Жалобница» говорит об этом весьма категорично: «И едва ли кто от них в погребение земли предается, вси люди, яко самосуждеников (самоубийц. – М.П. ) гнушаются» [884]. Один взгляд на места массовой гибели старообрядцев, по утверждению Евфросина, свидетельствует об этом весьма красноречиво. Пришедшие на место, где еще недавно бушевал огонь, видели «позор ужастен». Тела сгоревших «в толстоту велику раздулись». Они «жареным мясом пахнут; иные же лежат целы, а за что потянешь, то и оторвется». Среди сгоревших тел «пси же ходят, рыла зачерневши, печеных тех мяс едуще» [885]. Так распространенная в старообрядческой среде красивая метафора «смерть-пир», на котором праведники-самосожигатели обретают бессмертие, обретает совершенно иной, «буквальный и страшный смысл: человеческая плоть становится снедью <���…> жареной, печеной, тушеной человечиной» [886].

Даже старообрядческие авторы, симпатизирующие самосожигателям, как, например, Семен Денисов, указывали, что захоронение погибших происходило наскоро и совсем не по-христиански. После гибели в 1722 г. сибирских старообрядцев в огне «кости же их и чревеса» солдаты «в громаду собравше, огнем сожгоша» [887]. Эти высказывания старообрядцев-очевидцев событий подтверждаются и более поздними свидетельствами. Так, в 1755 г., после самосожжения в Воезерской волости, представители Каргопольской воеводской канцелярии вынуждены были самостоятельно заниматься погребением обугленных тел. Как говорилось в доношении, представленном канцелярией в Правительствующий Сенат, «когда де та изба до окончания згорела, тогда по разрытии угля и пеплу згоревших в той избе человеческих тербухов иных всех за згорением, а других в мелкие части за разгорением, сколко оных имелось, счислить было невозможно, <���…> оных обрав, тут же зарыли в яму» [888]. После самосожжения в Ковежской волости Каргопольского уезда следователи лишь хладнокровно фиксировали картину происшедшего. На месте гибели оказалось «немалое число костей, голов и разгорелых тербухов человеческих, от которых происходил там великий смрад и духота» [889].

После внимательного осмотра места самосожжения, произошедшего в 1784 г. в Ребольском погосте, составлен аналогичный приведенному выше подробный рапорт, из которого также видно, что погребением самосожженцев по долгу службы занимались представители местной власти. Как указывалось в этом документе, присланном в Олонецкую духовную консисторию петрозаводским иереем Иоанном Иоанновым, «изба с построенною ригачею и сенми, в которой скопище для сожжения учинено было, сгорела вся до основания». Следователи внимательно осматривали место «гари», поскольку имелись подозрения в том, что некоторые крестьяне специально объявляют себя сгоревшими, избегая таким простым способом налогов и других тяжких государственных повинностей. Осмотр останков не внес ясности. Кости, раздробившиеся от огня на мелкие части, лежали поверх земли, «между ими поверх ж земли три части мяса обгоревшие, от огня ж, хотя имеется, но человеческие оне или другие, признать их подлинность не можно». Пришлось закопать останки «на том згоревшем месте» [890]. Аналогичные чувства испытывали современники гораздо более позднего пещерного самосожжения, произошедшего в Воронежской губернии в памятном 1812 г. Страшная картина, которую они увидели, вполне соответствовала облику любого другого массового самоубийства: «двери, ведшия в пещеру, обгорели, своды обвалились, аизвнутри несло таким ужасным, одурняющим смрадом, что невозможно было приблизиться к входу» [891].