Максим Пулькин - Самосожжения старообрядцев (середина XVII–XIX в.)

Почти одновременно в Сибири имел место аналогичный случай. Мирное и доброжелательное отношение к окружающим (на взаимной основе) проявили самосожигатели из деревни Лучинкиной Тюменского уезда. В 1753 г. 199 человек, собравшись в доме на окраине деревни, совершили самосожжение. Во время следствия выяснилось, что причины трагических событий выяснить не удастся. Более того, оказалось, что местные жители, включая сельское начальство (сотского и десятников), знали о предстоящей «гари». В ночь перед самосожжением многие односельчане «присутствовали при всех приготовлениях раскольников к огненному крещению, входили в дом прощаться с ними перед самым наступлением роковой минуты». Затем, «когда на утренней заре изуверы зажглись», крестьяне «отошли сторону и оставались умиленными зрителями их мученического подвижничества» [816]. Каждый из свидетелей дал показания, из которых вырисовывается непростая картина взаимоотношений самосожигателей с местным населением. Так, сотский Меньшиков утверждал, что среди участников самосожжения имелись «многие свойственники и приятели его», помешать которым он не решился. Десятский Баскаков заявил, что «он пытался вытащить из сборища отца, но должен был отказаться от этого намерения, устрашенный угрозою родительского проклятия» [817]. Один из свидетелей показал, что дал взятку десятскому для того, чтобы тот «допустил к самосожжению приведенных им с этой целью сестер». В деле имелись и другие свидетельства подобного рода. Сами будущие участники самосожжения нисколько не таились и даже, покидая свои дома, «открыто вывозили и раздавали родственникам и друзьям все имущество свое» [818]. Раздача имущества продолжилась и непосредственно перед самосожжением. «Насмертники» дарили свои пожитки и деньги; кто не имел родственников, раздавал свое имущество посторонним лицам «на поминание души» [819]. Заметим, что и со стороны профессиональных «гонителей» наблюдались различные варианты отношения к участникам «гарей». Так, в 1756 г., во время подготовки к самосожжению в Чаусском остроге, двое казаков из числа осаждающих «добровольно перебежали к староверам и приняли вместе с ними огненную смерть» [820].

Отсутствие дискуссии все же, судя по сохранившимся документам, стало исключением. В большинстве случаев старообрядцы вели ожесточенный спор с представителями «никонианского» духовенства. Полемика с увещевателями иногда затруднялась из-за языкового барьера между церковниками и значительной частью местных жителей. Ведь в огне самосожжений погибало не только русское, но и карельское население. Старообрядцы не без оснований гордились своими успехами в деле распространения «древлего благочестия» среди карелов, а православное духовенство явно проигрывало им в борьбе за умы и сердца местных жителей [821]. Дела, связанные с самосожжениями, указывают на эти обстоятельства со всей определенностью. В конце XVIII в. Синод специально посылал к старообрядцам, собравшимся для самосожжения в Ребольском погосте Олонецкой губернии, священника, владеющего карельским языком. Это была единственная возможность предотвратить надвигающийся ритуальный суицид. Обладавшие столь уникальными познаниями священники были крайне немногочисленны. Так, в 1784 г., во время подготовки к массовому самосожжению в дер. Фофановской Ребольского погоста Олонецкой губернии, пришлось специально вызывать протоиерея Григория Федорова из петрозаводского кафедрального Петропавловского собора, расположенного в нескольких сотнях верст от «згорелого дома». Неудивительно, что до прибытия священника «объявленное скопище погубило себя» [822].

Таким образом, имеющиеся источники позволяют опровергнуть существующее в литературе представление о том, что «всевозможные ругательства и брань» [823]были простым проявлением духовной слабости старообрядцев, их неспособности оказать активный отпор осаждавшим их воинским командам. В действительности полемика с «увещевателями» стала существенным дополнением обрядов, предшествующих самосожжению. Но старообрядческий наставник в решающий момент обращался не только к врагам, «слугам Антихриста», пытающимся ворваться в «згорелый дом». У него имелась аудитория, ожидающая духовной поддержки в предсмертные минуты.

Кроме обличения «слуг Антихристовых», на старообрядческого наставника возлагалась еще одна существенная роль. Он должен был в последний, решающий раз убедить своих сторонников, собравшихся в «згорелом доме», в необходимости скорейшей, без отлагательств, «огненной смерти». Старообрядческие сочинения говорят об этом вполне определенно. Так, старец Пимен перед самосожжением в Березовом наволоке Шуезерского погоста (1687 г.), по утверждению Ивана Филиппова, усердно занимался приготовлением своих сторонников к скорой гибели. Всех собравшихся в «згорелом доме» он «на терпение вооружает, на мучение воздвизает, на страдание помазует» [824]. Эта миссия облегчалась существенной чертой мировоззрения русских людей в XVII–XVIII в.: страх вызывала не столько смерть, сколько муки на «том» свете – наказание за неправедную жизнь. Так, в XVIII в. среди жителей Урала «весьма традиционным являлось то, что народ боялся не смерти, а умереть без покаяния, причащения и елеосвящения» [825]. Русский народ, пишет, опираясь на сибирские материалы Г.С. Виноградов, «придает огромное значение самому процессу смерти. Ему нужно, чтобы она совершалась с торжественностью, соответствующей важности момента» [826]. Этот вывод вполне применим к старообрядцам, готовящимся к «огненной смерти». Среди них особенного много было «людей восторженных, занятых одной только мыслью о спасении души своей, они думали об одном: как бы скрыться от Антихриста» [827], а огонь они вполне могли рассматривать как желанную альтернативу позорному бегству.