Георгий Ореханов - Лев Толстой. «Пророк без чести» - хроника катастрофы

Анализ Д. Н. Овсянико-Куликовского актуален тем, что его интересует не философское содержание учения Л. Н. Толстого, не его теоретическая убедительность, а практическая актуальность для русского образованного человека начала XX в. Главный вопрос, который адресует Д. Н. Овсянико-Куликовский Л. Н. Толстому, можно сформулировать так: может ли человек последовать моралистическим рекомендациям писателя, и если да, то в какой степени? Другими словами, как катехизис Толстого соотносится с религиозными потребностями прогрессивного человечества начала XX в.?

Отвечая на этот вопрос, Д. Н. Овсянико-Куликовский исходит из того, что главный интерес современного культурного человека связан с категорией «прогресс», который определяется как «создание и накопление материальных и духовных благ, и движение в сторону их демократизации, – предоставления всем и каждому возможности ими пользоваться» [217]. При этом он формулирует следующее примечательное правило безрелигиозного гуманиста – «не поднимать религиозных вопросов без крайней необходимости» [218]. Сегодня такую установку мы часто именуем «агностицизмом».

Другими словами, есть ли загробная жизнь или ее нет, все равно: живи и другим давай жить, – вот, с точки зрения Д. Н. Овсянико-Куликовского, простое решение вопроса [219]. Очевидно, здесь уже проходит принципиальное различие с учением Л. Н. Толстого – для Д. Н. Овсянико-Куликовского главный вопрос писателя («Как мне жить с точки зрения вечности?»), мучивший его всю жизнь, не является актуальным, как и вся религиозная проблематика.

Демократизация духовных благ в свою очередь складывается из следующих параметров.

1. Безусловная религиозная терпимость , «которая несовместима с уверенностью в обладании абсолютной религиозной истиной» [220]и предполагает многообразие религиозного опыта.

2. Полное отделение религии от морали , полная автономизация морали – явление, которое сопровождается процессом создания универсальной морали, единообразной и обязательной для всех людей, т. е. формирования общечеловеческих принципов нравственности: «вырабатывается общечеловеческий тип моральной личности, создаются одинаковые моральные переживания, независимые от социального положения лица, его религиозных верований, политических убеждений, нравов среды и т. д. Совесть людей уравнивается: тут нет ни еллина, ни иудея, – и средний, нормальный культурный человек, живущий, скажем, в Берлине, в общем реагирует на моральные преступления так же, как реагирует на них средний обыватель Чикаго». Унификация морали сопровождается ее полной автономизацией: «В свою очередь и религия, разрывая связь с моралью, выигрывает в автономности и в достоинстве. Она становится началом самодовлеющим, самобытным, превращаясь в «чистую религию», – явление аналогичное “чистому искусству”, “чистой науке”, “чистой философии”» [221].

Очевидно, последний тезис был для Л. Н. Толстого абсолютно неприемлем. Мораль без религии была для него фикцией, мистификацией. Более того, этот подход к морали диаметрально противоположен его собственному. Если в понимании Л. Н. Толстого религия должна охватывать все без исключения сферы жизни человека (политика, экономика, мораль, наука, искусство), должна быть для них фундаментом, то призыв Д. Н. Овсянико-Куликовского означает, что религия становится одним из «аспектов» жизни, приобретает характер «музейного экспоната», превращается в предмет научного («религиоведение») изучения или эстетического наслаждения.

3. Гуманность и справедливость как альтернатива любви : «…для истинно прогрессивной и жизнеспособной морали будущего понятие (да и сам термин) “любви” не годится <���…> Нет, о любви ко всем не может быть и речи. Вместо термина “любовь” мы возьмем другой: “гуманность”<���…> не “любовь”, а гуманность – вот формула высшей морали», которая должна быть дополнена справедливостью, т. е. адекватным отношением к порядочному человеку и мерзавцу. Эти мораль и гуманность не носят автоматического характера, а определяются синтезом сострадания и жалости, с одной стороны, и отвращения и негодования, – с другой: все эти чувства «отлично обходятся без любви (которая нередко даже мешает им), и все они в деле морального развития и творчества гораздо важнее ее» [222]. У гуманности есть еще одно важное преимущество по сравнению с любовью: она свободна от лицемерия и эгоизма [223].

Этот пункт программы был прямо направлен уже не только против принципа «разумной любви» Л. Н. Толстого, но в целом против главной установки русской культуры (и, в частности, литературы) – сочувствия к «маленькому человеку». Гуманность нового образца полностью теряет свои евангельские корни и превращается в расчетливый прагматизм.